Похищенный. Катриона (илл. И. Ильинского)
Шрифт:
Во время одного из таких стояний я услышал впервые южноанглийский говор. Было это вот при каких обстоятельствах. Один солдат подошел к скале с солнечной стороны, прямо под нами, шлепнул ладонью по камню и тотчас с проклятьем отдернул руку.
— О, напекло-то, ’оть бы дождь пошел,— сказал он, и я с удивлением подметил короткие, отрывистые звуки его монотонной речи и странную манеру опускать звук «х». Правда, я слышал нечто подобное из уст Рэнсома, но тот подражал всем и вся, и в его речи смешивались самые различные говоры. Несовершенства ее я относил к юным летам юнги. Удивление мое было тем больше, что на сей раз чуть ли не в той же самой манере говорил человек, которого уж никак нельзя было назвать юным и несмышленым. Признаюсь, доныне не могу к ней привыкнуть, и уж тем
По мере того как день разгорался, томительная скука и муки наши усиливались: скала становилась все горячее, солнце все жгучей. Прибавьте к этому головокружение, подташнивание, острые боли, наподобие ревматических, и картина вам будет ясна. Мне вспомнились, да и теперь часто приходят на память, строки из одного шотландского псалма:
Не погубит тебя луна в ночи, Не погубит и солнце днем.И точно, лишь по милосердию неба, нас не хватил тогда солнечный удар. Часа в два пополудни в довершение адских мук приходилось бороться с искушением. Солнце, медленно клонясь к западу, оставило на восточном склоне небольшую тень. Та сторона солдатами не просматривалась.
— Эх, пропадать так пропадать! — решился наконец Алан, перевалился через край впадины и спрыгнул в тень.
Я тотчас последовал его примеру, но от слабости и головокружения не удержался, упал на руки. Здесь, в полном изнеможении, пролежали мы часа два, находясь на виду у всякого, кому вздумалось бы заглянуть за скалу. На наше счастье, никому не вздумалось: солдаты ходили с другой стороны и скала по-прежнему продолжала нас укрывать.
Вскоре силы стали мало-помалу к нам возвращаться, и, поскольку солдаты отошли теперь к берегу, Алан предложил пробираться дальше. Если я чего и боялся в ту минуту, так это снова очутиться в пекле на вершине скалы. Все остальное казалось мне пустяком в сравнении с пыткой, какой я подвергался. Итак, мы двинулись в путь: соскользнули на землю и припустились где короткими перебежками, а где и ползком. Сердце мое бешено колотилось, казалось, вот-вот разорвется.
Осмотрев для порядка эту сторону долины и, верно, разморившись от зноя, солдаты утратили бдительность, и если еще не все дремали на постах, то, во всяком случае, кроме берегов потока, ни за чем не следили. Спускаясь вниз по долине по направлению к горам, мы отдалялись от них все больше и больше. Такого утомительного, трудного перехода я прежде не совершал. Воистину нужно иметь тысячу глаз, чтобы пройти незамеченным по этой неровной местности, мимо многочисленных часовых, стоящих на расстоянии оклика друг от друга. Когда нам случалось пересекать открытое пространство, то, кроме быстроты ног, требовалась смекалка: ведь приходилось учитывать не только рельеф долины, но и надежность каждого камня, на который мы хотели ступить. День был такой тихий, что любой сорвавшийся камень грянул бы, точно выстрел, гулко отдаваясь по всей долине.
К закату, даже при таком медленном продвижении, мы отошли на довольно порядочное расстояние от главных дозоров, и, хотя на скале поодаль стоял часовой, теперь мы словно забыли все наши страхи. Перед нами катил свои воды горный поток. Мы бросились на землю и, припав к журчащей воде, погрузили в нее головы и плечи. Трудно сказать, что было отраднее, сладостнее: леденящая свежесть ли, пробежавшая по всему телу, или то упоение, с каким пили мы из горного потока. Мы припали к воде и не могли оторваться; берега благо скрывали нас. Мы вбирали в себя живительную влагу, погрузившись в воду всем телом, вытянув перед собой руки, так что стало даже ломить в запястьях. Наконец согнав накопившуюся усталость, мы достали мешок с мукой и приготовили в котелке драммах. Блюдо это состоит из овсяной муки, разведенной в холодной воде, но голодному и не то еще в радость, а когда к тому же нечем развести огонь или же, как в нашем положении, довольно опасно его разводить, так лучшего подспорья
Как только на землю спустились сумерки, мы пошли дальше, поначалу с прежнею осторожностью, но потом все смелее, уже не пригибаясь, быстрым, решительным шагом. Наш путь, пролегавший по крутым склонам, по выступам горных утесов, был чрезвычайно мудреный. С заходом солнца небо облегли облака, ночь была темная и прохладная, и потому усталости я не чувствовал, зато беспрестанно смотрел, как бы не оступиться и не свалиться вниз. Разве можно тут было запомнить дорогу?
Наконец из-за облаков выскользнула луна, высветила на краю неба горные вершины, отразилась далеко внизу на узкой излучине лоха.
Мы оба остановились: я — пораженный головокружительной высотой (казалось, мы шли посреди облаков), Алан — в раздумье высматривая дорогу.
Он приметно приободрился и, по-видимому полагая, что опасность уже позади, принялся насвистывать и всю ночь развлекал мой слух разными песнями: воинственными, печальными, веселыми, песнями плясовыми, от которых ноги шли сами собой, песнями моего края, от которых мне страстно хотелось развязаться поскорее с напастями и вернуться домой. Эти песни заменяли нам разговор, скрашивая безрадостное путешествие по пустынным, мрачным горам.
Глава 21
УЩЕЛЬЕ КОРРИНАКИГ
В начале июля светает рано, однако ж было еще довольно темно, когда достигли мы наконец пристанища — расселины на вершине высокой горы, по дну которой бежал ручей, а на одном склоне была небольшая пещера. Перед пещерой тянулась березовая роща, за нею высился сосновый бор. Ручей изобиловал форелью, лес — дикими голубями; на открытом склоне горы, позади леса, во множестве водились дрозды и кукушки. Из устья расселины были видны земли Мамора и узкий лох, отделявший их от Аппина. Они открывались взору с такой высоты, что подлинно дух захватывало.
Именовалась расселина ущельем Корринакиг. И хотя из-за большой высоты и близости к морю в нем нередко скапливались облака, все же место было чудесное, и пять дней, которые мы провели в ущелье, прошли славно. Мы спали в пещере, подостлав себе вереска, которого мы нарезали несколько охапок, а покрывалом служил нам фризовый плащ Алана. На дне, у изворота долины, было укромное место, где мы отваживались разводить огонь. Там мы грелись, когда в ущелье спускались облака, там мы варили кашу, жарили маленьких форелей, которых ловили у камней по крутым излучинам ручья. Ловля форели была нашим главным занятием и развлечением. Входя в азарт, раздевшись до пояса, мы часами сиживали у ручья, вылавливая на пари рыбешек. Самые крупные весили не более четверти фунта, но как они были вкусны! Поджаренные на углях, они были бы великолепны, если бы их еще посыпать солью, но вот соли, увы, у нас не было. В промежутках между рыбной ловлей Алан давал мне уроки фехтования, ибо мое неумение держать шпагу сильно его огорчало. И быть может, оттого, что в вылавливании форелек я неизменно его опережал, он делал все, чтобы во время уроков я чувствовал безусловное его превосходство. Занимался со мной он с несколько большим усердием, чем того требовалось: налетал, наседал, осыпая меня насмешками, и еще чуть-чуть — он проткнул бы меня своей шпагой. Часто мне хотелось броситься наутек, но я мужественно не сходил с места и в итоге извлек из уроков пользу, если, конечно, таковая состоит в том, чтобы, приняв решительный вид, уставить глаза на противника, а впрочем, довольно часто и этого бывает достаточно. Итак, не будучи в состоянии удовлетворить своими успехами моего учителя, я тем не менее был удовлетворен ими.
Не нужно полагать, однако, что мы забыли о главном нашем деле, то есть о том, что нам надо было уносить ноги.
— Пройдет еще не один день,— говорил мне Алан в первое утро, когда мы пришли в ущелье,— прежде чем красномундирники додумаются осмотреть Корринакиг. Надо бы известить Джеймса, пусть вышлет нам денег.
— Но как же это сделать? — недоумевал я.— Кругом ни души, а мы не скоро еще отсюда выйдем. Не могу постигнуть, как это вам удастся. Если только у вас гонцы не птицы небесные...