Поход без привала
Шрифт:
С тех пор Кононенко на допросах вел себя сдержанно, только глаза выдавали его: от одного взгляда пленные пятились, втягивая голову в плечи. Но с этим штабным офицером все иначе. Он не испуган. Наоборот, самоуверенный капитан просто не считал нужным скрывать что-либо. Уже сегодня его сведения устареют. В ближайшие дни немецкие войска возьмут Москву. Остальное не имеет значения.
У пленного нашли боевой приказ, из которого Павел Алексеевич узнал: только в первом эшелоне против его группы действовали три вражеские пехотные дивизии: 17, 137
На душе сразу стало спокойней. Его группа хоть и не добилась заметного успеха, но сковала крупные силы противника. А это уж кое-что значило.
Пленного капитана и захваченные документы отправили в штаб Западного фронта. Одновременно Белов запросил разрешение перейти к обороне — слишком уж не в его пользу было соотношение сил.
Подсчитывались потери. Их было много. Больше трех тысяч бойцов и командиров выбыло из корпуса в серпуховских лесах. Столько же, вероятно, потеряли и немцы.
Генерал Жуков в корпус не приехал. По телефону говорил сдержанно, сухо. На запрос о прекращении наступления прислал ответ, начинавшийся словами: «В связи с невыполнением задачи группой Белова и положением на флангах фронта…» Формулировка, конечно, малоприятная. Да бог с ней, с этой формулировкой! Главное, что корпус, измотанный в неравных боях, получил отдых.
Кавалеристы начали передавать свой участок пехоте, но смена проходила медленно: у 49-й армии не хватало сил, чтобы надежно прикрыть освобождающуюся полосу. Павел Алексеевич несколько раз ездил к генералу Захаркину, просил поторопиться. До начала новых боев надо было обязательно перековать лошадей по-зимнему, на все четыре ноги. Летом достаточно передних, а теперь почва промерзла, покрылись льдом лужи, ручьи и реки. Кони скользили. Твердокаменная земля наминала подушку некованых ног. Лошади ступали осторожно и двигались медленнее, чем люди.
Генерал распорядился использовать для ковки и перековки малейшую возможность. Сам вместе с комиссаром отправился в части проверить, как идут дела. Выехали они верхом после обеда. Было холодно. Медленно ползли низкие тучи. Сыпался мелкий снежок, подбеливший поля и лесные прогалины.
Алексей Варфоломеевич еще утром возвратился из Политуправления фронта, но до сих пор они не имели возможности потолковать с глазу на глаз.
— Чем порадовали тебя? — спросил Белов.
— О Баранове и Осликовском разговор был. Соответствуют ли по морально-политическим качествам… О Баранове сложилось мнение не в его пользу. Якобы чудачества у него, панибратство с подчиненными. А главное — к зеленому змию привержен.
— Так, так, — покачал головой Белов. — Ну, это их слова. А твои?
— Ты как бы на моем месте? — повернулся в седле Щелаковский.
— Я бы сказал, что недостатки у Баранова есть. Мы взыскиваем с него, помогаем. А командир он хороший, дело свое знает. В дивизии его любят, конники его «батей» зовут. Это не панибратство, а уважение к старшему другу-товарищу.
—
— Для общей пользы стараемся.
— Ну? — весело прищурился Алексей Варфоломеевич. — Только и всего? А я, грешным делом, подумал, что это от сходства характеров.
— Нашел сходство! — хмыкнул Белов. — Я человек уравновешенный…
— Степенный, — подсказал комиссар.
— И степенный, если хочешь. А ты кто? Ты же холерик. Одного дня в штабе просидеть не можешь. Будто пружина в тебе. Да ты и вообще-то сидеть не способен. Даже на совещаниях из угла в угол бегаешь.
— Сидеть я способен, — серьезно возразил Щелаковский. — И даже очень. За столом, если закуска хорошая.
Павел Алексеевич засмеялся так громко, что с высокой сосны испуганно сорвалась ворона и закружилась над дорогой, недоуменно каркая.
— Уж если говорить про сходство, то оно в другом, — продолжал Алексей Варфоломеевич. — Ты сразу после школы определился в телеграфисты, и я в то же время в таком же возрасте, пятнадцати лет от роду, поступил учеником в почтово-телеграфную контору. Ты в Красной Армии с первых месяцев ее рождения, и я тоже. И в партию мы почти в одно время вступили. Трудно нам по-разному мыслить.
— Доводы веские, — согласился Белов.
— А насчет Осликовского вопрос был такой: полковник, командиром дивизии выдвинут, а беспартийный. Почему?
— Со своим особым мнением человек. Считает, что ему и по строевой линии руководителей вполне достаточно.
— А ему-то, Павел Алексеевич, с его трудным характером, особенно нужно в партию. Сподручней будет дивизией управлять. На коммунистов, на комсомольцев опора. Помогут ему товарищи резкие углы сгладить.
— Там на этот счет комиссар старается.
— И все же в партию ему нужно… А комиссар там правильно действует… Я так считаю, Павел Алексеевич, сейчас главная задача политработников — повышать авторитет командира. Может, странно слышать такое от комиссара, но я глубоко убежден — в армии необходимо единоначалие. Хорошо, когда командир и комиссар, как мы с тобой, понимают друг друга и не пикируются. Да ведь люди-то разные и по уму и по характеру. Ты знаешь: бывает, что командир в одну сторону тянет, а комиссар — в другую. Каждый из них сам по себе человек хороший, а делу — вред. Такого в армии не должно быть.
— Вся власть командиру? И вся ответственность?
— Уверен, что к этому мы придем. И чем скорее, тем лучше.
— А знаешь, комиссар, ты и вправду неплохой человек, если можешь вот так на собственную работу вроде бы со стороны посмотреть.
— Оценил? — улыбнулся Алексей Варфоломеевич. — Ну и радуйся дальше в индивидуальном порядке. Я направо, тылы Осликовского нагоню. А ты, разумеется, к любимцам своим?
— Нет у меня любимцев! — запротестовал Белов. — Все полки, как пальцы на руке. Какой ни тронь, одинаково больно.