Походы и кони
Шрифт:
За Юзовкой (потом Сталине) мы проходили мимо имения. Я не утерпел и свернул. Имение, конечно, разграблено. Я проехал по чудному парку со старыми липами и, не слезая с Дуры, въехал в большой овальный зал. Разбитое зеркало отразило странную картину всадника в зале, видевшем прелестных женщин, блестящие балы... Какие романы разыгрывались под сенью этих лип? А теперь полусодранные двери пропускают снег в зал, зеркала разбиты, стекла выбиты, все изломано... Раздалось несколько выстрелов, и я перевел Дуру в галоп в самом зале и присоединился к батарее.
НАПЕРЕГОНКИ С КРАСНЫМИ
Начиная от Юзовки наше отступление
Дорога была прекрасная. Сильно морозило, и была полная луна, которая облегчала ночные походы.
Наши лошади слабели не по дням, а по часам. Лошадь менее вынослива, чем человек. Человеку достаточно поесть и выспаться — и он снова работоспособен. А лошадь нуждается изредка в дневке — роздыхе. Роздыхов мы делать не могли, надо было обогнать красных. Мы старались возместить отсутствие дневок усиленным питанием. Но в деревнях достать ячмень было трудно. А вот моя чудная орудийная запряжка держалась, несмотря на громадные переходы. Чудо заключалось в любви к своим лошадям моих ездовых: Те-мерченко, Байбарака и Юдина. Как-то я слышал, как Темер-ченко отбирал ячмень у крестьян для своих лошадей. Как настоящий большевик, с угрозой, и достал там, где другие не могли. Иногда я останавливался и пропускал мимо себя батарею, чтобы еще раз полюбоваться моей запряжкой, и особенно корнем Юдина, — почти идеальными лошадьми для конной артиллерии, которых трудней всего найти. Лошади должны быть сильные и резвые. Редко эти два качества совпадают.
Другие же лошади худели, и бока у паха начинали впадать — признак, что лошадь изнурена. Я замечал это даже у Дуры, хоть и старался ее подкармливать и делал все походы пешком, ведя ее в поводу.
Вообще наша колонна шла в поводу из-за холода, а чтобы согреться, пускалась бегом в поводу же. Одну ночь так морозило, что орудийные колеса перестали крутиться и пушка скользила как на полозьях со скрипом.
На моей обязанности был обоз. Надо было смотреть, чтобы повозки не отставали, чтобы груз был правильно распределен и чтобы солдаты не ложились на повозки спать. Они могли замерзнуть, а кроме того, это утяжеляло повозку. Но было так холодно, что солдаты предпочитали идти пешком, чтобы согреться.
ГАЛЛЮЦИНАЦИИ
Вероятно, благодаря усталости, отсутствию сна, луне и снегу, часты бывали галлюцинации. Мы видели то, чего на самом деле не было. Я стал часто видеть боковым зрением вскакивавшего с лежки русака (зайца), но когда поворачивал голову, ничего не было.
Ночью при полной луне мы, несколько офицеров нашей и конно-горной, шли впереди колонны. Копыта предыдущих колонн взрыхлили снег, и вот один офицер стал в этих комках снега видеть розы. Сначала мы над ним посмеивались, но вскоре мы все увидели ворохи роз, всех цветов и даже голубые и фиолетовые. Некоторое время это было забавно. Ворохи роз появлялись шагах в пятидесяти и исчезали шагах в пяти перед нами. Мы шли по ковру роз. Но вскоре это стало нас беспокоить, и мы старались больше не смотреть на дорогу, чтобы не увидеть их снова.
Батарея переходила железную дорогу. Скорняков сказал мне остаться, пропустить батарею и пересчитать все повозки — не отстала ли какая из них. Я сел на Дуру. Рядом со мной встал железнодорожный сторож и смотрел на батарею. Я пересчитал повозки, все были тут. Я еще взглянул на дорогу, освещенную луной, —
— Сколько верст до следующей деревни? — спросил я сторожа.
Ответа не последовало. Удивленный, я повернулся. Никакого сторожа не было. Я посмотрел во все стороны — никого. На снегу, где он стоял, следов нет. Почудилось. А я так ясно видел все детали — его зипун, стоптанные валенки, остроконечную барашковую шапку, два свернутых флага (красный и зеленый) под мышкой и в руках потухший фонарь. Фата-моргана.
Недалеко стояло несколько товарных вагонов. Я поехал посмотреть, что в них. Не слезая с Дуры, отпихнул дверь. Но полная луна давала густую тень — я не мог рассмотреть, что там внутри. Прямо с седла я влез в вагон, но тотчас же поспешил опять сесть в седло и уехать. Потому что в вагоне были замерзшие люди. Вероятно, брошенные больные. На этот раз это была не галлюцинация. Я содрогнулся. Какой ужас. И вероятно, таких покинутых множество повсюду. Нет никаких лазаретов. Самое верное место в батарее, пусть возят на повозке. Люди в частях сроднились и тебя не бросят.
Мы приближались к Дону. Батареи все шли, днем и ночью. Одуревшие от усталости, как автоматы. С одной только мыслью: прийти и заснуть, и спать, спать, спать.
Наконец пришли, и пришли раньше красных, в станицу Синявку у устья Дона. Пришли под вечер. Погода резко изменилась, пошел дождь. Тут была вся наша дивизия. Нам объявили, что линию Дона будут держать, что идут части нас сменять, что по реке прошел ледорез, чтобы красные не перешли на ту сторону. И что завтра дневка. Впервые расседлали и разамуничили лошадей. Впервые за много дней мы сняли сапоги и заснули. Была, должно быть, середина декабря 1919 года.
ПО ДОНУ
ПРИШЛИ
Бои вдоль по Дону являются одним из любопытнейших этапов гражданской войны. Происходили они во второй половине декабря 1919 года, в январе и начале февраля 1920 года.
После громадного и трудного отступления от Севска до Дона наши измученные полки и батареи заняли позицию к северу от устья Дона. Тут произошел ряд боев, которые привели нас к беспорядочному отступлению, я бы даже сказал бегству через Дон. Казалось, наступил развал. И вдруг что-то случилось. Трусливые беглецы как-то сразу превратились во львов и во многих боях жестоко били красных. Период этот я заканчиваю большим кавалерийским боем под Егорлыцкой. Наш регулярный кавалерийский корпус вынес удар Буденновской конницы и отразил ее. Бой под Егорлыцкой 17 февраля 1920 года был, вероятно, последним большим кавалерийским боем в истории человечества. После бывали конные бои, но меньших размеров.
Итак, после кошмарного отступления мы наконец пришли в станицу Синявку, у устья Дона. Тут мы присоединились к нашей дивизии, пришедшей раньше нас. Поставили орудия в парк, распрягли их и со вздохом облегчения разошлись по квартирам. Вечером потеплело, пошел дождь.
Из Ростова приехали два наших офицера. Они были очень оптимистично настроены: Ростов и Новочеркасск будут держать во что бы то ни стало, новые войсковые соединения идут нас сменять (почему не пришли уже?), по Дону прошел ледорез, чтобы не допустить перехода реки красными, мы получим из обоза все нужное. На словах они были воинственны, наделе меньше. Нас было трое офицеров в батарее, а нужно по крайней мере пять. Мы надеялись, что эти два нас пополнят. Но тут они заегозили и тотчас же удрали обратно в Ростов. Эта осторожность испортила впечатление их воинственности. От них я получил неутешительные новости о брате. Обоз снарядил орудие для действия, командовал им капитан Ковалевский, и офицерами пошли капитан Кузмин и мой брат. Больше известий об этом орудии не было. Может быть, оно еще придет с отставшими частями, или оно ушло в Крым, или же... Кроме того, брат себя плохо чувствовал. Подозревали тиф. Тут я подумал о вагоне с замерзшими больными и содрогнулся. Так быстро оставляют раненого или больного в новом отряде, еще не сплотившемся. Я часто и горячо молился за него.