Похожая на человека и удивительная
Шрифт:
А мне позарез нужно – такую задачу мне поставил мой непосредственный начальник, решающий в результате, хорошо ли я, свободный и смелый журналист, тружусь или нет, – написать, что она умна, обаятельна, совсем не озабочена славой, а как раз наоборот, серьезно занимается музыкой и… чем-нибудь еще, оригинальным. Чем – я должна придумать сама. Чтобы было привлекательно для людей.
Все-таки наши люди не такие уж дремучие. Ну и что такого, если городские жители, как и сто, и двести, и триста лет назад солят капусту и огурцы, делают заготовки на зиму и за год выпивают море пива и водки – в суммарном объеме? Они, наши люди, смотрят американские фильмы, а американцы любят пофилософствовать о вечном или о чем-то, очень похожем на вечное, люди читают Акунина и Дэна Брауна, интересуются историей, эзотерикой и инопланетянами. И наш журнал покупают, чтобы понять, что те, кто имеет право занимать наше внимание на экране, нравиться нашим мамам и нашим детям, они тоже что-то из себя представляют, те, кто часами сидят вечером у нас на кухне, отгороженные от нашей реальной жизни светящимся экраном, тоже личности, не хуже нас, а то и лучше.
Так что я отнюдь не свободна. А мне нужна свобода? Разумеется. До определенных пределов. Это заложено в нашем генокоде. Кому-то она больше нужна, кому-то меньше, кого-то устраивает несвобода как залог уверенности в завтрашнем дне. Кстати, и меня тоже. Я повязана по рукам и ногам своей дурацкой профессией. Но зато я уверена, что завтра буду сыта, обута, одета, смогу заплатить за квартиру, за отдых, а главное – я буду востребована, я буду нужна. Но почему-то все чаще и чаще я представляю, что живу где-то, где вода не льется из крана, где тепло нужно
Глава 42
Сначала появился пес. Прибежал, обнюхал меня молча, сел рядом, потом лег. То ли сторожа´, то ли охраняя. Я не решилась погладить его, хотя очень хотелось. Ведь именно такой я всегда представляла свою собаку. Умной, спокойной, веселой, очень верной. Будет ли она пуделем или доберманом-пинчером, или же кем-то еще – дело десятое.
Потом пришел он. Ничего не спрашивая, как будто бы совсем не удивившись, что я здесь, в его доме, подошел ко мне, обнял, погладил по голове, что-то проговорив, но я не разобрала, что. Но точно что-то такое, от чего хочется жить и жить, и смеяться, и ждать далекого лета, и радоваться наступившей за ночь зиме, бежать по чистому, только что выпавшему легкому снегу в осенних сапожках, чувствуя тонкой подошвой холодную землю.
Потом как-то сразу появились дети, двое. Мальчик рос быстрее и становился похожим на него. А девочка, милая и тихая, играла рядом со мной, взглядывая на меня глазами моей мамы – серо-зелеными, круглыми, как будто всегда чуть удивленными, но в отличие от маминых – очень спокойными. Потом появился еще ребенок, и еще…
Я лежала в разложенном кресле и смотрела, как две птицы расхаживают по ветке дуба за окном.
Так не бывает. Потому что так не бывает никогда. И сны мне снятся о том, чего никогда не будет в моей жизни. И судя по снам, я очень несчастный человек, хотя сама этого не сознаю. Ведь я именно этого хочу? Именно этого мне не хватает? Верного пса, любящего мужа, троих или четверых детей.
А если этого нет, значит, моя жизнь пуста и бессмысленна.
Да нет! Вовсе нет. Мало ли что приснится!
Я встала и быстро оделась в холодной комнате. Да, что-то не очень у меня получается с печкой. И вообще… Не пора ли домой? Писать глупости, глупости же говорить. А я, вероятно, другого не умею. Если бы я пошла работать в школу, например, в Калюкине, если бы меня взяли, – чему бы я могла научить детей? «Дети, не пишите глупостей и не болтайте ерунды, как мы с Генкой Лапиком»? Так они мне не поверят. И никто не поверит, даже если я всё это брошу. Решат, что сошла с ума от одиночества.
У меня остался один день неожиданных осенних каникул, которые я сама себе устроила. И надо употребить его во благо.
Я быстро умылась, выпила вкусного климовского кофе – то ли кофе у него какой-то особый, то ли вода здесь такая, то ли просто мне все мило в этом доме. Съела вчерашнюю булочку. Не торопясь. Всё мне казалось – вот как бы сейчас было в добром сказочном фильме – стукнет калитка, залает пес. Молча улыбаясь, войдет он … В самый-самый последний момент, когда она, то есть я, уже собралась уезжать, уже поняла, что ничего не будет…
Так. Надо бы аккуратно перекрыть воду и то ли закрыть, то ли открыть заслонку в печке… Нет, печь лучше оставить в покое. Интересно, обнаружит ли он, когда приедет сюда, что здесь была я? Ночевала, лазила у него по сусекам в поисках сахара, пила кофе из большой чашки, на которой написано «Жене от мамы». Может, дать ему какой-то знак? А какой? Подумав, я вырвала из блокнота листочек и написала: «Женя, я приезжала. Но тебя не застала. Лика». Или «Целую, Лика»? Да нет, ведь я не знаю, с кем он сюда приедет. Лучше просто «Лика». Мало ли зачем какая-то Лика приезжала. Может, она приезжала брать интервью. Хотя все, что мне интересно в нем, я уже узнала раньше.
Узнала, как хорошо сидеть, прижавшись к его плечу, растворяясь в странном, новом для меня ощущении. Когда стираются границы твоего «я», когда собственно «я» становится не таким уж и важным. Когда чьи-то другие эмоции, желания, даже мысли мгновенно становятся и твоими тоже…
Узнала, как остро, как желанно может быть чье-то прикосновение. Просто прикосновение к твоей руке, щеке. Как начинается от этого во всем твоем существе движение каких-то новых, других, неизвестных энергий. Как пропадают все звуки, все краски, как остается только его голос, его тепло, его желания, наполняющие и тебя.
Вот это все я узнала в те три нереально далеких июньских дня. А об остальном я могу и сама написать. Во что он играл в детстве, этот бывший космонавт, пишущий теперь хорошие детские книжки? Да какая разница? Я не спрашивала. Написала – в футбол и шахматы. Кому это интересно? Вот о его одиночестве я написала – это людям интересно. Еще бы. Такой привлекательный человек – и один. Я сделала тогда для статьи очень хорошую фотографию Климова – он быстро обернулся на меня и получился очень живой, искренний взгляд. Я еще тогда удивлялась – а что же он так весело на меня смотрит? Наверно, понял, что попалась птичка в сети. Разве не смешно?
Разве не смешно, что я, успешная мажорная журналистка, высокооплачиваемая болтунья, абсолютно самодостаточная, влюбилась, как юная школьница? Я не способна влюбиться. Мне давно никто не нравится. И я не хочу влюбляться. Мне это мешает. Я начинаю думать о глупостях и совершать глупости, как все влюбленные люди. До свидания, сеанс связи окончен, мой милый космонавт! Жаль, что вы в свое время не полетели в космос. А то бы не уехали с горя в глушь, а меня бы к вам не прислали. Узнавать – каково это – сидеть в глуши и сочинять сказки об эльфах и гномах, стараясь не думать о том, что полжизни уж точно гонялся за химерами. Крутился на тренажерах, ел всякую ерунду, сто раз отрабатывал разгерметизацию корабля, чтобы так никогда и не узнать, что такое настоящая невесомость и как это – когда в окне – черная пустота. И сегодня, и завтра, и послезавтра. Как не слушаются руки и ноги после возвращения на Землю, каким острым и резким кажется обыкновенный воздух, как тяжело дышать, как тяжело поднять себя, как долго привыкает организм к обычной пище… Вот к этому вы готовились полжизни, но так и не узнали. И очень расстроились. Ушли от мира, на время. А тут я – как нельзя кстати…
Какими, в сущности, глупостями занимается человек в своей жизни. Мало ли каждый из нас учился тому, что никогда ему не пригодилось? Вот я, скажем, учила на журфаке французский и испанский языки. Испанский забыла напрочь, даже элементарный разговор поддержать, боюсь, не сумею. На французском кое-как объяснюсь. А сколько сил затрачено! Я уж не говорю о всяких вспомогательных дисциплинах, мучительное напихивание которыми в результате создает новую личность, а именно – человека с высшим образованием. Которого, кстати, я всегда четко определяю. Даже если образование так себе, ни шатко ни валко, кое-как и кое-где получено, а вот что-то меняется в человеке за четыре-пять лет учебы, общения с преподавателями, насильного постижения нужных и ненужных предметов.
Итак, я – человек с хорошим высшим образованием, спокойный, умный, по здравом размышлении ухожу. Я уезжаю. Я закрыла дверь на висячий замок, постояла на крыльце. Подышала, посмотрела по сторонам. На дуб, на бочку, на небо, на первые упавшие листья… Ну как же все-таки здесь хорошо! Как хорошо… Как не хочется уезжать отсюда в суету московской жизни! Почему же им всем, сотням тысяч провинциальных девочек и мальчиков, – хочется? Потому что у них нет того, что есть у меня. И они мечтают это получить. Славу, деньги, хорошую интересную работу.
Ведь я ругаю свою работу с точки зрения вечности, с точки зрения монаха, сидящего высоко в тибетских горах и смотрящего на хорошо спрятанную от простых глаз гору Кайлас – гору бессмертных мудрецов и высшей мудрости, которая открывается не всем, а лишь посвященным. А с точки зрения обычного человека у меня – великолепная, интересная, востребованная специальность. И, главное, я в ней – востребована, да еще как. Стоит лишь открыть сейчас телефон и прочитать восемнадцать сообщений.
Отчего покойный ныне Ингмар Бергман, создав с десяток мировых шедевров, уехал на пустынный остров Форё и последние годы жизни не только ничего не снимал, но и ни с кем не разговаривал? Что-то такое понял – что делало все остальные разговоры бессмысленными? Так же как и граф Толстой в свое время, как и многие великие, всю жизнь пробивавшиеся, пробивавшиеся к самым сокровенным тайнам мироздания, самым важным. И, вероятно, пробившись, заглянув туда одним глазком, в оторопи останавливались. Что они там видели? Отчего переставали писать книги, снимать фильмы? Понимали бессмысленность наших жалких попыток понять Его Великий Замысел? Или, наоборот, может быть, понимали, что ничего великого в том замысле не было, – мы, вся наша жизнь, наши верования, – не больше, чем случайность? Получилось, как получилось. А могло все выйти и по-иному. И в мире есть только один закон, закон расширения хаоса. Он действует и в микро– и в макромире, он же руководит всеми главными событиями человеческой истории.
И никто из тех, кому мы молимся, на кого надеемся, в чье милосердие, всепонимание, всепрощение, а главное – изначальную высшую мудрость верим, и не думал заниматься нашим будущим и настоящим? Никто нигде не оберегает нас, не прощает, не поможет в случае наших маленьких, личных и тем более уж всемирных, глобальных катастроф. Мы, случайные, неразумные, можем надеяться только на себя, но мы не в силах управлять своим чудовищным пятимиллиардным сообществом, пожирающим самоё себя за хвост и беспорядочно двигающиеся конечности…
Ведь воистину: многие знания – многие печали. И блаженны нищие духом. Им на самом деле хорошо, ведь они ничего не понимают. Так, как хорошо было и Адаму и Еве в раю. Это и был рай – отсутствие знания. Для чего же мы были созданы? Для счастья? А в чем оно состояло? В неведении и ничегонеделании? И, пытаясь найти потерянный рай, мы ищем лишь забвения и потери разума? Как страшно замыкается круг…
Нет, все-таки так не может быть. Отчего же рассердился Создатель, когда те, кого он создал, вкусили от древа познания, от древа добра и зла? И не странно ли, что познание приравнивается к умению отличить добро от зла? Выходит, первоначальное, самое главное знание о мире, самое тайное и важное для Создателя – это не распределительный закон умножения, не законы квантовой механики и не расшифрованный геном человека. Самое главное – это то, что в мире есть добро и зло. Это и есть суть познания.
И Он не хотел, чтобы мы отличали добро от зла? Так для чего же Он тогда нас создал? Чтобы мы были нагими, но не знали этого, бегали, плодились в райском саду и радовались, как милые, веселые, бессмысленные щенки или котята? Он нас создал для своей забавы? Или Он нас создал для того, чтобы мы жили, грелись на солнышке и были счастливы, не зная, кто мы и что мы? А разве не к этому стремится большинство из нас – как можно больше греться на солнышке, слаще есть, мягче спать и как можно меньше знать…Глава 43
Я захватила с собой несколько сказок Климова. Те, от которых он пренебрежительно отмахнулся: «Публиковать? Да ты что! А смысл? Столько хлопот…»
Сказал или подумал, уже не помню. Но мне они очень понравились. Знакомый издатель, которому я их показала, правда, с некоторым сомнением переспросил меня об авторе и его желании публиковать сказки. Но не могла же я сказать, что это я написала и просто взяла мужской псевдоним. Хотя…
Уже выходя из издательства, оставив там на свой страх и риск сказки и рисунки к ним, я запоздало подумала, что не надо было до поры до времени говорить, что это не мои произведения. И опубликовать было бы легче, если бы я принесла от себя. Сначала ты работаешь на свою славу или авторитет, а потом они работают на тебя и еще и бегут впереди, как вышколенные слуги, везде двери приоткрывают, пыль со стульев смахивают. У меня особой славы нет, но известностью человека, хорошо пишущего, я успела обзавестись. И мне вряд ли откажут, а вот новичку в литературе, особенно если этому новичку около пятидесяти лет…
Но я волновалась напрасно. Сказки Климова взяли, включили в план следующего года, очень радовались рисункам – ведь не надо платить художнику, который или рисует средне – как правило, это штатные художники в издательстве, или слишком много денег просит, если это свободный и мало-мальски талантливый человек.
Не знаю, нуждается ли Климов в деньгах, – ведь не по этой же причине он поехал куда-то работать? А почему, собственно, и нет? Не знаю, очень ли обрадуется, увидев свои сказки изданными. Не знаю, ничего о нем не знаю. Кроме того, что знаю… всё. То есть всё чувствую. Чувствую, что ему плохо, хорошо, неинтересно, очень любопытно и так далее. Вернее, чувствовала – в те два с половиной дня. Или это были три с половиной дня? Когда я потеряла счет времени, выпала из жизни, провела все эти дни в каком-то ином пространстве, наполненном другими звуками, иными чувствами, совершенно новыми – не забытыми, нет! – новыми ощущениями… Так ведь может быть? Так бывает?
Да, так бывает, бывает с каждым, хотя бы раз в жизни. Странно, как будто мы на что-то запрограммированы. Да не как будто – а так и есть, скажет мне любой биолог. Беременность – сорок одна неделя, раньше десяти лет и позже пятидесяти пяти не родить, дольше ста двадцати не прожить, а если по-хорошему, то больше восьмидесяти лет в полном здравии и рассудке практически никому не удается оставаться. Почему? Почему у нас есть «ген смерти», запускающий в определенный момент механизм старения? Чтобы освобождать место другим, это ясно. Распространение белковой плесени – наверно, таковы мы были бы с точки зрения Земли, если бы она умела думать, как мы, в подобных категориях – не предусмотрено в неограниченном количестве. И так она, агрессивная плесень, расползается, расползается, постепенно готовясь уничтожить и Землю, и саму себя. Или хотя бы себя.
Вот ведь удивительно. Если человечество пойдет не тем путем, то уничтожать его никому не придется. Всевышнему не придется нарушать обещание, данное им когда-то христианской половине человечества – больше человечество с лица Земли не стирать, несмотря ни на что (ведь именно так сказано в Ветхом Завете, древнейшем историческом источнике, дошедшем до нас). Оно сотрет себя само, освободит место для иных людей. Или не людей. Муравьев, например. Или пыли. Кто-то бы меня сейчас поправил – «разумной пыли». А кто доказал, что пыль, живущая в моем доме, – неразумная? Она хитроумна, ловка, изобретательна, крайне живуча. И что есть разум? Способность осознать самоё себя? Способность к анализу, к логическим умозаключениям? Тогда примерно у половины живущих на Земле homo sapiens sapiens разума точно нет.
Да, а я еще сетую временами на одиночество. Ну кто из мужчин выдержит рядом с собой особу, отягощенную такими мыслями? Кто, кроме Климова… А для Климова я оказалась недостаточно красива. Попрошу издателя сделать благодарственную надпись – как любят делать американцы в начале своих книг: «Благодарю свою маму, а также жену, папу, друга Фреда, Роберта, Исидору из Иллинойса, доктора Джеймса Д. Кука, патера Брауна за его воскресные проповеди, на которых он открыл мне глаза, а также моих драгоценных детей Ники, Вики и Тома за то, что они есть».
Я злая? Нет. Просто века страданий, размышлений, рефлексии, стоящие за спиной моих предков, позволяют чуть свысока смотреть на наивных американцев – в чем-то малышей с точки зрения человека, который родился и умрет на среднерусской равнине.
А я сделаю, вернее, попрошу издателя сделать такую надпись на книжке Климова: «Особе, оказавшейся недостаточно красивой, но очень умной и энергичной, а также остроумной и острословной, с благодарностью, Климов».
Я несколько раз набирала номер Климова, думая сказать ему если не о своей не очень удачной поездке к нему, то о его будущей книжке, но каждый раз решала позвонить в следующий раз. Чуть попозже, когда соберусь с мыслями. Но надо же как-то называть книжку… Я перебирала названия отдельных его сказок, связанных одной сюжетной линией и героями, пока у меня само не пришло замечательное название: пусть книжка называется «Пряничный Лес». Одного из главных героев его друзья зовут Пряником – за то, что он слишком добрый, мягкий, всем уступает. Да, конечно, – Пряничный Лес. Это так мило, уютно. Понравится маленьким девочкам, да и мальчикам, может быть, тоже. Они ведь только делают вид, что их не трогает ничто милое и симпатичное, и беззащитное. Ведь им как раз больше всего и нравятся именно такие девочки, несмышленые трогательные милашки, – нормальным мальчикам, по крайней мере.