Похожая на человека и удивительная

Терентьева Наталия

Я проснулась от холода. Печка давно потухла или просто не разгорелась как следует, а я как-то, незаметно уснула в большом кресле перед ней. На второй этаж я так и не дошла. Как-то мне неловко было забираться в чужую спальню. Не думаю, что кто-то там спал у Климова после меня. Почему-то думаю, что никто не спал. Почему-то я в этом просто уверена. Но все равно…

Так что же это звенело во сне? И с чего я придумала какие-то деревянные сабо, которых у меня отродясь не было… Нет, были! Как же! Я вдруг четко вспомнила светло-рыжие сабо, с оранжевыми и желтыми цветочками по бокам, старательно нарисованными чьей-то не очень умелой рукой. Мне их подарили на день рождения,

на седьмой или на восьмой. А я плакала, потому что на день рождения не дарят сабо. Потому что я хотела куклу.

У меня была кукла, или даже две, но я хотела новую, красивую, с волосами, которые можно было бы расчесывать, с закрывающимися глазами. Я видела такую у одной девочки. Или не куклу, а хотя бы какую-нибудь игрушку, пусть медведя или слоника. А мне подарили сабо. И мама с отчимом загадочно шептались, прежде чем достать сабо из зеленого шуршащего мешка. Я даже думала, что там кто-то живой – шевелится и шуршит. Хомяк, ежик или – неужели! – маленький пушистый котенок…

А лежали они – кломпены, тяжелые деревянные голландские башмаки, которые отчим по случаю купил на ярмарке народного творчества. Башмаки оказались страшно неудобными, но мама месяца два заставляла меня их носить, для исправления плоскостопия и, вероятно, характера, дурного, – не ма-ми-ного! Потом я спрятала один башмак за штору и уложила сверху старые газеты и журналы, которые, увязав веревочкой, хранил там отчим.

Мама искала-искала башмак, да так не нашла. И забыла о нем, а когда весной, снимая шторы для стирки, все-таки обнаружила его там, он мне уже не налез, стал короток. И мама подарила эти разнесчастные башмаки, совершенно новые, соседской девочке, жившей с маленьким братом и матерью, собирающей по углам и свалкам все нужное и ненужное, что можно было там найти. Мать их рано спилась и умерла, брат куда-то пропал. Девочка же росла-росла и выросла, стала совершенно нормальным человеком, выучилась, работает где-то.

А я всю жизнь, видя ее, с жестоким любопытством вглядываюсь – как, неужели вот так бывает, и яблоко далеко укатывается от своей яблони, далеко-далеко, совсем в другую сторону? Как будто не было в ее жизни стыдного детства, с постоянными приходами участкового, уговаривавшего ее мать выбросить все барахло из маленькой комнаты, откуда ползли червяки по соседним квартирам, как будто не собирала она во дворе окурки для мамки, плачущей на кухне о своей глупой жизни и беспроглядной нищете, как будто не ходила во всех наших обносках, доставшихся им милостью соседей. Мы, дети, еще и крикнуть могли: «Ирка, ты что это мою кофту задом наперёд надела? У нее завязки спереди, а не сзади! Ну-ка, давай переодень!» Счастливые сытые дети, не ведавшие, что такое есть объедки, нарытые и на помойке в том числе, и выбирать из кучи обносков те, что поприличнее, не очень рваные, не с такими уж мерзкими пятнами…

Как странно себя чувствуешь в чужом доме. В чужом… Да нет. Мне этот дом не чужой. Мне кажется, что я была здесь не три дня, а гораздо больше. Здесь осталась часть моей души. Ведь можно быть где-то месяц, год, а то и больше – и ничего не останется. Ты никогда не захочешь вернуться туда, пройти вновь по той улице, сесть за тот стол, за которым сидела каждое утро, или лечь на ту кровать, которую какое-то время считала своей. А иногда и пробыла вроде совсем мало где-то, а тебя тянет и тянет туда вновь.

Вот, меня притянуло, и я расположилась. Печку затопила неумело, кое-как разобралась, откуда течет вода, – а она течет прямо в доме, я это точно помню, только надо было открыть все перекрытые краны. Хозяин все тщательно проверил, закрыл, подготовил

перед отъездом. И записочек мне нигде не оставил. Что странно. Мог бы написать: «Дорогая и милая моя Ликуся, мечта бывшего космонавта! Если захочешь помыться или водички набрать, вот этот синий крантик открутишь первым, потом проверишь давление, потом открутишь красный, чуть погодя отвернешь большой рычаг и тоже проверишь давление…» Или хотя бы пронумеровал, что за чем открывать. Конечно, рядом с домом есть колодец, и в нем хорошая, вполне чистая вода, я ее уже пила. Но я не готова таскать воду ведрами и мыться по частям. Я привыкла принимать контрастный душ. Это здоровые сосуды, настроение, иммунитет, в конце концов. Я ведь собираюсь жить в провинции, не отказываясь от всех своих привычек. Разве нет?

Я освоила кресло у печи-камина, в нем вполне можно читать, писать, мечтать и даже спать. Приготовила себе ужин и завтрак из того, что Климов оставил мышам. А он почти ничего не оставил. Чтобы сильно не похудеть (я очень боюсь высохнуть к сорока пяти годам, как положено высыхать безнадежным старым девам), я сходила в ту самую единственную известную мне булочную, купила довольно сносную булочку на завтрак и заодно на обед и ужин, питаться бутербродами мне, понятно, не привыкать. И странно, совсем не засобиралась обратно.

Во-первых, я еще не была в редакции местной газеты – просто обязательно туда сходить, поприветствовать товарищей по перу, полюбопытствовать, чем живут, как живут. Во-вторых, я хочу позволить себе остановиться. Пусть на два дня. Или на три.

Ничего без меня не изменится.

Будет чуть скучнее и желчнее Лапик – мне говорят, что со мной на передачах он нервничает и приобретает от этого какой-то новый шарм, даже добреет. Какой уж там шарм у Генки!.. Но его любят радиослушательницы, за обещающий и зовущий бархаток в голосе, за его неожиданные паузы, за юмор на грани фола, но лишь на грани.

И я не возьму у кого-то лишнее интервью, и не напишу бессмысленной блестящей статьи, которую прочитывают взахлеб и тут же забывают. Дам проявить себя другому журналисту. Тоже неплохо.

А я остановлюсь. Подумаю. Или просто прислушаюсь к себе. Или просто побуду одна. А то я не одна всегда, каждый день? Нет, я не одна. Я на публике. Я – публичный человек, по роду своей деятельности. Даже если я одеваюсь так, как будто одна скачу на лошади в прерии и позади меня, как и впереди, – километры пустынных американских степей, непригодных для жизни, все равно это я лишь так одеваюсь. Наверно, подсознательно подчеркивая – я свободна от всех вас.

А я не свободна.

Не может быть свободен человек, имеющий машиноместо в подземном гараже хорошего московского дома, за которое надо ежемесячно платить, равно как и следить за машиной, платить за нее налоги. Не может быть свободен человек, который изо дня в день, годами пишет не совсем то, что думает. Вроде то, но рядом.

Я ведь не пишу: «И эта дура набитая, певичка Н., надев посреди дня темные очки, села на очень неудобный, холодный кожаный диван, который она приобрела просто для шику, а вовсе не для тепла и уюта в доме, положила ногу, толстенькую, кривоватую, обтянутую очень тесными джинсами, на вторую ногу, на щиколотке которой красуется крайне неприличная и глупая татуировка (даже странно, почему ей создают имидж неотразимой красотки с достаточно высоким IQ – коэффициентом отсутствующего интеллекта), и своим тусклым, гнусоватым голосом, которым не то что петь, а и говорить благозвучно не получится, проныла: “Прико-ольно!” И больше, собственно, на все мои вопросы ничего толком она мне не ответила».