Похождения молодого графа Потовского (сердечный роман)
Шрифт:
LXIX.
Сигизмунд Густаву.
В Ломазы.
Во время твоего похода, дорогой Густав, ты рассказывал мне о твоих грустных приключениях. Я жалел тебя от всей моей души. Но, потеряв от горя голову, ты, казалось, хотел только изливать его в мою грудь, не ожидая никакого утешительного слова от нежной дружбы; ты никогда не отвечал,
Упущение с твоей стороны, конечно, и упущение, которого я не мог исправить. Я послал тебе несколько писем в места, откуда ты мне писал в надежде, что они застанут тебя там; но я вижу, что они до тебя не дошли. Но что до того теперь, когда любовь, которой одно время угодно было тебя печалить, озаботилась теперь тебя утешать. Итак, не услышать более, как стонет воздух от вечных твоих сетований и вздохов?
Поздравляю, что ты нашел свою красавицу еще в живых, несмотря на ее отчаяние, и благодарю за подробное сообщение забавной сцены. Но, говоря откровенно, ты сыграл в ней очень странную роль: молодая женщина была так расположена пожертвовать тебе своим целомудрием!
Как! Ты смог, не сдавшись, видеть у твоих ног красавицу, которая в слезах призналась тебе, что она дышит только тобою, которая расточала тебе свои прелести и просила милостыни. Ты смог устоять пред столькими красотами! Ты смог безнаказанно чувствовать, как белые, словно слоновая кость, руки нежно обнимали тебя, как алебастровая грудь билась на твоей груди! Ты имел мужество смотреть сухими глазами на мучения милой, огорченной тобою женщины и сурово так расстаться с нею! «Но жестокая заставила меня проливать слезы», скажешь ты? Ну, что ж? На твоем месте я вознаградил бы себя в ее объятиях за дурные минуты, которые она мне доставила.
Если у тебя есть хоть капля крови в жилах, ты должен упрекать себя много раз за твою суровость, и если бы мне пришлось дать тебе советь, то я указал бы тебе оберегаться от глупого хвастовства пред всеми, кроме конечно Люцилы. Только одна она может тебя оправдать. Мне кажется, что я вижу, как она радуется своему триумфу. Разумеется, у ней на тебя огромный счет. Но было ли у тебя хоть намерение погасить этим хоть что-нибудь?
Вот ты, я думаю, в объятиях твоей милой. Прощай, оставляю тебя, но берегись умереть от наслаждения.
P.S. Забыл тебе сказать, сколько мне доставило удовольствие сообщение твое о беседе с незнакомцем, который ел хлеб, смоченный чистой ясной водой ручейка у подножия скалы. Клянусь, я очень хотел бы быть с вами, даже рискуя плохо пообедать, чистая находка — этот честный критик.
Я сильно не в духе относительно этих животных, русских, задавших вам такого гону. Я знаю твое доброе сердце; ты бы взял незнакомца с собою; но будь уверен, я отнял бы его у тебя: именно человека такого закала я желал бы иметь около себя.
Пинск, 9 октября 1770 г.
LXX.
Софья
В Белу.
Я близка была к моменту, который должен был увенчать мои желание, я торжествовала. Отторгнутого от света, милой, самого себя, я видела его уже пленником, в моих сетях: я горела желанием видеть его у моих ног.
Во власти чарующего безумия я ожидала его, полная нетерпение в храме наслаждений.
Он входит, я зову его, он приближается; жду, что он устремится в мои объятия; глаза мои смыкаются от предвкушение наслаждения, но увы! Они открываются лишь для того, чтобы видеть, как он отказывается от моих объятий и смеется над пылом моей страсти.
Сколько средств было употреблено, чтобы отогреть это ледяное сердце! Сколько еще, чтобы его возбудить! Да, Розетта, все что когда-либо открыла самая утонченная требовательность в любовных делах, было пущено в ход: сладострастная живопись, тонкие вина, нежные запахи, шаловливые слова, позы, полные неги, нежные признания, страстные призывы, моление, слезы, — все, вплоть до зрелища моих прелестей, было применено.
Остается последнее средство. Я хочу его обнять, сжать в моих любовных объятиях и перелить в его грудь пламя, которым моя уже охвачена.
Он освобождается, бежит.
Вне себя от досады я предаюсь этому чувству и в порыве ярости сама открываю мою роковую тайну.
Негодующий, он уезжает, оставляя меня под тяжестью горя и стыда.
Ах, я не могу без смертельной муки подумать об этой унизительной сцене. Пока опьянение страстью помрачало мой ум, оно заботливо удаляло даже мысль о моем бесчестии. Теперь завеса пала.
Несчастная Софья! В какую, смотри, упала ты, бездну! Скоро они развернуть черную ткань твоей лживости. Они узнают, с каким остервенеем ты набрасывалась на покой их жизни. Скольких ты причиной вздохов, слез, жалоб! Как осмелиться когда-либо показаться на их глаза!
Еще если бы я восторжествовала! Но свет прощает все при успехе и ничего при поражении.
Я трепещу, что они выставят меня на общий смех и принесут мою добрую славу в жертву своей мести.
Несчастная, куда бежать, где скрыться? Ах, что я не в пустыне, чтобы оплакивать злоупотребление моими прелестями, искупить, вдали от глаз света, преступные заблуждения, которыми я запятнала мою жизнь! Что я не там, чтобы схоронить и мой стыд, и мое отчаяние!
LXXI.
Люцила Густаву.
Благодарение небу, Густав: наши семьи примирились.
Сегодня утром мой отец получил от вашего следующую записку:
«Усталый жертвовать пустым мнениям заботою о моем покое, счастьем моей жизни, я, дорогой граф, закрываю сердце для криков раздора. Забываю прошлое и горю желанием возобновить, со стаканом в руке, тридцатилетнюю дружбу!»