Похождения молодого графа Потовского (сердечный роман)
Шрифт:
Отец едва закончил чтение, как, полный радости, вскричал:
— Итак, он опять со мною, дорогой друг! Идем к нему.
Мать очарована этим счастливым оборотом дела, и нужно ли вам говорить, что меня он привел в восторг.
Понедельник утром, улица Бресси.
LXXII.
Густав Сигизмунду.
В Пинск.
Судьба мне
Итак ты узнаешь, дорогой друг, что Виленский палатин, мой дядя по матери, только что скончался, прожив счастливо восемьдесят лет, и что из всех его наследников я один получаю его обширные поместья.
— Вот розы, — скажешь ты, — а где же шипы? Несколько слез, которые нужно будет пролить, или сделать вид, что проливаешь, при отпевании, и траур, который надо будет носить в продолжение некоторого времени?
Я знаю хорошо, дорогой друг, что ты не видишь здесь ничего, чтобы заставило горевать, но ты также знаешь, что мы — люди различного воспитания.
Палатин был такой любезный человек, сохранял до последних дней такое спокойное, приятное, доброжелательное настроение духа, что нет никого из знавших его, которые искренне его не пожалели бы; суди, должен ли горевать я, к которому он всегда относился с нежностью отца.
Со времени возвращение моего в Варшаву, он показывал более чем когда-либо расположения ко мне и хотел чтобы я был постоянно около него. Несчастное падение при выходе из-за стола, случившееся несколько дней назад, уложило его в постель. С тех пор, несмотря на всю помощь со стороны науки, он не мог более оправиться. Не знаю, чувствовал ли он приближение своего конца, но только казалось, он ожидал смерти, как приятного сна.
В понедельник утром он на моих руках испустил последний вздох.
Его очень престарелые годы, вот что несколько смягчает печаль о потере его. Природе угодно отсчитывать нам здесь определенное число дней, которое редко кто переходит.
Решено, что мой брак с Люцилой последуете лишь после трех месяцев, траура. «Нужно, говорит мой отец, быть в состоянии прилично, с веселым лицом, явиться на это торжество».
Это замедление меня не устраивает, и повод к нему мне кажется не подходящим. Не знаю, но мне думается, что я вполне сумел, бы найти способ не скучать с моей милой, не задевая благовидности и не оскорбляя глаз публики.
Я приму ее в качестве повелительницы, именно в оставленном мне дядей дворце. В ожидании я займусь приведением его в порядок. Нужно, чтобы все дышало тут изяществом, вкусом, приятностью, чтобы все сошлось сделать из него храм наслаждений и сладостной истомы.
И здесь-то именно, в соединении всего, что мне дорого на свете, я увижу чрез немного времени, как любовь и дружба будут поочередно торжествовать друг за друга.
Мое счастье, ты знаешь, я полагаю в том и другом, и тебе не безызвестно, какое ты занимаешь место в моем сердце.
Варшава, 3 ноября 1770 г.
LXXIII.
Густав
Правда ли, Люцила, что ты отказываешься от горячо любимого имени супруги? Увы! Того ли я ждал?
Я считал себя близким к моменту, когда увижу, что кончились навсегда мои долгие страдания. Радостное будущее открывалось предо мною. Я тебя вновь нашел. Чего недоставало моему счастию? — получить из рук Гименея цену моей любви. Я ждал, полный надежд. Еще вчера засыпал в этой сладостной мечте — и какое ужасное пробуждение! Твоя именно жестокая рука срываете с глаз моих повязку! Она именно пронзает мое сердце!
Какою я служу игрушкою судьбы! Наслаждение ускользает из-под моей руки, как только я хочу его поймать; радость бежит меня, лишь я ее призову. Должен я так всегда гоняться за счастием, так, никогда не достигая его? Несчастный я! Под каким зловещим светилом, в какой злой час увидел я свет?
О, я вижу, коварный рок забавляется, преследуя меня неослабно; но ты, Люцила, к чему вступаешь с ним в заговор?
Какие черные мысли представляются моему уму! От какой мрачной грусти блекнет мое сердце! Какое новое отчаяние охватило мою душу! Безжалостный рок, гневный тиран, к чему налагать на меня жизнь, если ты хочешь удержать при себе счастие!
Пятница, вечер, улица Новая.
LXXIV.
Густав Сигизмунду.
В Пинск.
Для того ли только я ее нашел, чтобы снова потерять еще более ужасным образом? Теперь она сама вырывается от меня.
Вчера я пошел к Люциле. Она была одна в помещении.
— Дорогая душа, сказал я, взяв ее руку, чтобы надеть на нее браслет с моим портретом, — судьба снова мне улыбнется, но я признателен ей за ее милости, а благодарю приношениями тебе.
Она поблагодарила меня с чувствительностью, от которой похорошела еще больше; затем мне сказала со вздохом:
— Щедрее вас нет на свете, но я не могу принимать ваши благодеяние.
— Небо, что слышу? Вскричал я вне себя. — Почему же, Люцила, ты не могла бы принимать мои приношения?
С глазами, прикованными к ее губам, я ожидал с трепетом ответа. Она казалась растроганной, но чтобы скрыть от меня свое возбуждение, тотчас же опустила свое покрывало. Мгновенно я взял ее в свои объятия и, прижимая к груди, сказал:
— Ах, Люцила, ты пронзила только что мое сердце; но кончай, не бойся открыться предо мною: ты знаешь мою нежность.
Она хранила молчание. Я тысячу раз удвоил мои настояние; наконец она мне ответила прерывающимся голосом.
— Оставьте жить и умереть в забвении девушку, несчастнее которой нет на свете!
Затем замолкла.
Огорченный этим таинственным поведением, я бросился к ее ногам, оросил ее руки слезами и умолял ее во имя самой нежной любви пожелать объясниться. В отчаянии, что не могу исторгнуть от нее ни одного слова, я удалился со смертью в сердце.