Похождения молодого графа Потовского (сердечный роман)
Шрифт:
Смотри, скольких наделала ты несчастных. Жизнь уже более не дар богов для твоего возлюбленного; твои знакомые, друзья, близкие мучаются; мать — в страшном горе, безжалостная дочь! Страшись своим упрямством принести смерть и в мое сердце!
Сандомир, 25 марта 1771 г.
LXXXVI.
Густав Люциле.
Твоя щепетильность привела меня в отчаяние; горе сокрушает все связи моей жизни; свет мне ненавистен.
Жестокая!
LXXXVII.
Густав Сигизмунду.
В Пинск.
Сегодня утром я отправился к графу Собескому, чтобы придти с Люцилой к окончательному решению.
По приезде моем мне попалась на лестнице Бабушева, поспешившая мне сказать, что ее госпожа с отцом и матерью, что в ней заметно со вчерашнего вечера перемена, и что они стараются теперь ее вразумить.
— Если вам любопытно послушать их беседу, — прибавила она, — пройдите в эту комнату, и вы не потеряете ни одного слова.
Я вхожу, без шума и пошатываясь на ногах, прикладываю ухо, слышу голос Люцилы.
— Небо мне свидетель, — говорила она, — я отдала бы жизнь чтобы исполнить ваши желание; но будьте сами моими судьями.
— Жестокая! — вскричал кто-то вздыхая.
Затем минута молчания,
— Ты гибнешь, Люцила, — сказал граф, — и к моим горестям прибавляешь еще одну — видеть, как ты таешь от тоски на моих глазах, когда в твоей власти средство против этого. Ах, Люцила! Так как самые священные обязанности природы не имеют власти над твоим неподатливым сердцем, если моя жизнь тебе еще дорога, открой сердце для жалости. К чему так отравлять последние минуты уже потухающей жизни! У меня, кроме тебя, детей нет. Следует ли, чтобы ты, единственное утешение мое, не осушала моих слез, а заставляла их проливать. Продолжай, неблагодарная дочь, твой отец скоро ляжет в могилу, куда ведет его медленными шагами твое неповиновение.
Тут к супругу присоединилась и графиня.
— О, дочь, моя дорогая дочь! — вскричала она раздирающим душу тоном; зачем я вижу, как в тебе гибнет последнее мое дитя? Облегчи мое подавленное горестью сердце! Сжалься над сокрушенной матерью, с трудом могущей еще нести тягость жизни!
— Ах, я более не в силах, — говорила плача Люцила. Ну, пусть так, потому что такова ваша воля, я обязана согласиться; я буду, без жалоб, жертвою моего долга; я кончу в презрении самой себя мою...
При этих словах я вышел, не слушая остального.
— Пойдите, доложите обо мне, — сказал я Бабушевой.
Граф скоро вышел ко мне.
— Идите, Потовский, — сказал он, как только меня увидел; — вас не заставят долее томиться: Люцила рассудительна.
Вхожу: она выступает медленными шагами, протягивает мне руку и говорит мне с нежным видом.
— Я твоя, дорогой Густав, боги мне запрещают...
— Ангел неба! — вскричал я, подбегая, чтобы принять ее в объятия; она моя! Ах, Люцила! Ты возвращаешь мне жизнь.
Я прижимал
Растроганные нашими рыданиями, граф и его супруга присоединились к нам; все четверо мы хранили молчание, и долго сладостные объятия были у нас единственным языком чувства.
В то время как среди нас проливались слезы любви и нежного чувства, Люцила на моей груди потеряла сознание.
Я почувствовал, что вес ее тела увеличивается, и уже у меня начинало не хватать сил ее поддерживать, когда ее отец, отделяясь от группы, принялся говорить:
— Ну, довольно, дети, садитесь.
Графиня, собиравшаяся последовать его примеру, — вскричала вдруг:
— Ах, моя дочь?
Я поднял глаза. Небо! Что сталось со мной при виде бледной изможденной Люцилы.
Внезапная холодная дрожь овладела силами моей души, упразднила пользование чувствами и связала мои движение.
Я остался неподвижным, как Люцила, в объятиях ее матери.
Граф бросился поддерживать нас, призывая на помощь. Прибежавшие на его крики слуги поместили нас на софу.
Все засуетилось около нас.
В конце нескольких минуть моя душа вышла из этого состояния отчуждения от всего, — силы вернулись, я подошел к Люциле и принялся тереть ей виски спиртом, который держала ее горничная.
Вскоре она полуоткрыла глаза, и я уже силою своих поцелуев закончить дело ее оживления.
Немного спустя я увидел, что она смотрит на меня с нежным видом и тихо улыбается. Внезапно опасение уступили место радости, радости любви. Пламя текло в моей крови.
Мое сердце было в огне, — и в моих нежных восторгах я без устали расточал ей невинные ласки.
Сладостная истома перешла из моей души в ее; Люцила томно изнывала в моих объятиях.
Я смотрел на нее с упоением; тоже удовлетворение блистало в ее глазах. Я давал ей самые ласковые имена, по несколько раз ловил себя, что к нежным словам примешиваю нежные упреки; каждый раз я замечал, они производили на нее сильное впечатление. Из опасение причинить ей боль, я сдержал себя и ограничился излиянием души во взглядах.
Пока мы вкушали таким образом в молчании восхитительное чувство счастья, время текло с непостигаемой быстротой; нам доложили, что обед подан.
Проходя чрез гостиную, мы нашли там с графиней и графом моего отца.
Он подошел к Люциле с удовлетворенным видом, от которого я проникся чувством радости, и в немногих словах объяснил, как он польщен, что она входит в его семью. Она хотела ответить, но голос ее прервался, и только глубокий реверанс выразить, как она глубоко была тронута его ласковыми словами.
Приветствие сопровождалось поцелуем, который я нашел даже слишком сердечным, несмотря на то, что он исходил от моего отца. Надо тебе признаться, Панин, я ревнив к моей милой и не могу выносить, чтобы смотрели на нее слишком пристально, или даже хвалили с слишком большим жаром.
За столом родители были безмерно веселы, Люцила и я отдавались молча наслаждению видеть друг друга.
Так как мы ничего не ели, графиня прибегла к средству своей сестры. На этот раз оно осталось без действия.