Похождения штандартенфюрера CC фон Штирлица
Шрифт:
Разведчик почувствовал жар и нестерпимую усталость. Ноги сводило судорогой. Со лба стекали холодные струйки пота. Штирлиц вдруг понял, что это конец.
«Говорил же Мюллер, предупреждал! — горько подумал он. — О-о-о! Как это все-таки жестоко! И самое главное — низко! Низко!»
— Да, поймите же вы, наконец! Я не выдержу этого! — прокричал Штирлиц.
Это уже был крик не человека, это был рев быка, которого вот-вот должны были зарезать. Это был крик дикого слона, увидевшего подлую кобру. Это был крик загнанной лошади, раненного кабана. Это был крик тигра,
«Да, Мюллер был прав, что нужно…» — Мысль куда-то унеслась и на смену ей пришло еще одно кажущееся облегчение, но только кажущееся… Прошла минута и Штирлиц вновь почувствовал что-то ужасное. Ему показалось, что его душит кобра. И тогда… он собрал все свои последние силы и закричал:
— Мюллер! Дружище! Ты был прав! Надо чаще принимать слабительное! Запор — вещь серьезная! — внезапно все кончилось и Максим Максимович почувствовал величайшее облегчение.
Штирлиц закурил пятнадцатую сигарету и c чувством выполненного долга развернул свежий номер «Morning Star».
ГЛАВА 13. ТАЙНАЯ СИЛА КАЛЬТЕНБРУННЕРА
Бронированный автомобиль Первого секретаря ЦК КПСС с огромной скоростью несся из международного аэропорта «Кеннеди» к Нью-Йорку.
Никита Сергеевич был очень хмур, настроение, в политическом и идеологическом смысле, было ужасным — мало того, что не было никаких вестей от Штирлица, а тут еще эта шутка с колбасой, которую советское правительство решило в качестве экстренной помощи отправить голодающему народу Кубы; вместо того, чтобы принять ее и поблагодарить кого следует, кубинский лидер, а именно — Фидель Кастро, прислал лично Хрущеву следующую нагло-оскорбительную телеграмму:
Все в порядке. В вашем кале глистов и иной заразы не обнаружено.
«Скоты, — думал Никита Сергеевич. — Он хочет сказать, что мы им не колбасу выслали, а гавно. Следовательно и все, что мы делаем для их сраной Кубы — тоже понос. Ну, я им покажу Кузькину мать! Я им дам котях! Я вам такой Карибский кризис устрою, что до конца жизни Бермудский треугольник помнить будете!»
Суслов, сидевший рядом с Первым, противно чмокал губами и внимательно перечитывал засаленные листки бумаги.
«Не замышляет ли этот гений сапога и гороха против меня какую-нибудь пакость! — c ужасом подумал Хрущев и легко, ради проверки, врезал своему ближайшему соратнику по челюсти.
— Суслов, твою мать! Ты енто о чем думаешь?
— О вашем докладе в ООН, Никиточка Серге-е-е-ич!
— О моем докладе?
— Угу!
— Ну, и что же ты там, смерд, надумал?
— А ничего… Так… кое-какие замечания… вообще-то все нормально, есть слог, стиль, другие подобные штучки…
— Шож тебе еще, псина, надо?
— Никиш, а ты не обзывайся! Че обзываешься-то? Вот ты пишешь «вжопу вас всех без хрена с палочкой…» или «А на срать я хотел на весь ваш империализм…»
— Ну…
— Баранку гну! Тупак безграмотный! «В жопу» пишется раздельно, а «насрать» — вместе!
— А пошел ты! — зевнул Хрущев и лениво отвел взгляд к окну.
По великолепному и гладкому шоссе летели шикарные кадиллаки,
Никита Сергеевич немного позавидовал этой веселой стране, увидев такое обилие шикарных машин, и впал в уныние, но вспомнив, что сегодня он им задаст «жару», пришел в свое обычное состояние. Шофер — лиловый негр в белых перчатках непринужденно вел бронированный «Запорожец» к Белому дому, туда, где Хрущева должны встретить так, как этого заслуживает особа такого ранга, как глава правительства Великого Совдепа. Этот факт Хрущева на минуту развеселил, но посмотрев на угрюмого Суслова и на грузного лилового негра, товарищ Первый снова впал в уныние и скуку.
«Эх, Федя, Федя! Ну разве ж можно так шутить! — подумал Хрущев. — Ну, неужели для этого мы тебя засылали на Кубу?»
— А что, Штирлиц встречался с Федькой-то? — спросил Никита Сергеевич у Суслова.
— А как же, благодаря Федору Макаровичу и была отправлена вся верхушка Третьего Рейха в места, не столь отдаленные; Штирлиц руководил этим делом, Федька помогал.
— А теперь позорит нас на весь мир.
— Это вы про колбасу?
— А про что же еще то? Про ее родимую!
— Не знаю, как можно спутать колбасу с калом?
— А какая колбаса то была? — Никита Сергеевич вытер свою потную лысину замасленной рубашкой Суслова.
— «Останкинская». Зажрались! А помните, когда мы послали… дай бог памяти, четыре года назад, Шампанское в Англию? Что они нам сказали?
— Ну, чего? Не помню я!
— Як же ты не помнишь, Никита?
— А-а! — рассмеялся Хрущев. — Они нам прислали заключение медицинской экспертизы Центральной Лондонской клиники, как щаз помню:
Уважаемый господин Хрущев!
Вашу мочу мы подвергли тщательному анализу. Все в норме. Сахара нет, белков нет!
— А ты говоришь — колбаса! Над нами весь мир ржет! Придурок ты! — Суслов не на шутку рассвирепел.
— Это кто — придурок?! Ты кому такие вещи говоришь?
— Тебе, тварь!
— Ну ты, фраер, заткнись, щас как дам больно!
— Господа, — на чистом русском языке проговорил шофер. — На вас же люди смотрят!
И действительно, по обеим сторонам автомобильной магистрали толпились любопытные американцы с цветами, Пепси-колой, сосисками, сардельками, тушенками, очаровательными проститутками и кубинскими сигарами.
У Хрущева засверкали глаза, когда он увидел транспаранты алого цвета с надписью:
Товарищи, через двадцать лет наше поколение будет жить при коммунизме!
Догоним и перегоним Америку!
— Сусликов, твою мать! Я не пойму, мы где: в Нью-Йорке, в Москве или еще где?!
— В Штатах мы, в них родимых. Просто эти проклятые капиталисты нашего языка не знают, вот и вывесили КПСС знает что.
— Издеваются, — пробурчал Хрущев.
— Что по этому поводу скажет Кальтенбруннер! — неожиданно для себя и для Хрущева сказал Суслов.