Похождения скверной девчонки
Шрифт:
– Это не подарок, это кредит, – пошутил я. – Вернешь, когда разбогатеешь. Но учти, проценты будут высокими.
– Скажи, во сколько все это тебе обойдется? – спросила она, глядя в сторону.
– Дешевле, чем я полагал. Каких-то сто тысяч франков. Что значат для меня сто тысяч, если я снова смогу увидеть тебя красивой? У меня тут свой корыстный расчет, чилийка.
Она долго молчала, сердито бросая вещи в чемодан.
– Неужели я стала такой уродкой? – вдруг спросила она.
– Совсем ужасной, – ответил я. – Прости, конечно, но ты теперь не женщина, а чучело огородное.
– Врешь, – сказала она и, повернувшись, швырнула босоножку, которая попала мне в грудь. – Не такая уж я, надо полагать, страшная, если вчера у тебя всю
Она расхохоталась, и с этого мига настроение у нее улучшилось. Закончив сборы, она снова села ко мне на колени, чтобы я обнял ее и легонько помассировал спину и плечи. Так она и заснула, и крепко спала, пока часов в шесть не пришел Илаль смотреть свою передачу. После памятного вечера, когда он преподнес родителям сюрприз, он порой разговаривал и с ними, и с нами, но очень недолго, потому что от усилий быстро утомлялся. И тогда опять пользовался грифельной доской, которую по-прежнему носил на шее вместе с мешочком, где лежала пара мелков. И на сей раз мы услышали его голос лишь в минуту прощания – он произнес по-испански: «Спокойной ночи, друзья».
После ужина мы отправились к Гравоски, и они пообещали навещать скверную девчонку в клинике, а ее просили звонить, если что вдруг понадобится, пока я буду в Финляндии. Когда мы вернулись домой, она не позволила мне раскладывать диван-кровать.
– Почему ты не хочешь лечь со мной?
Я обнял ее и прижал к себе.
– Ты сама прекрасно знаешь почему. Для меня мука адова, когда ты голая лежишь рядом и я хочу тебя так, как хочу, но не смею даже дотронуться. Ведь вчера ты сама заметила…
– Да, для тебя это мука, – сказала она с возмущением, словно ее оскорбили. – А будь на твоем месте Фукуда, он делал бы со мной все, что хочет, хоть всю ночь напролет, и ему было бы плевать на то, истекаю я кровью или вообще умираю.
– Я не Фукуда. Разве ты до сих пор не поняла?
– Конечно, поняла, – повторила она, обвив мою шею руками. – И поэтому сегодня ты будешь спать со мной. Больше всего на свете мне нравится мучить тебя. Разве ты до сих пор этого не понял?
– H'elas, – сказал я, целуя ее волосы. – Я все отлично понял еще много лет назад, только вот беда – урок не пошел мне на пользу. Можно даже подумать, что мне это доставляет удовольствие. Мы с тобой отличная пара: садистка и мазохист.
Мы спали вместе, и когда она попыталась приласкать меня, я взял ее руку и решительно отвел в сторону.
– Пока ты совсем-совсем не поправишься, мы будем вести себя как два ангелочка.
– Нет, ты и на самом деле vrai con. [98] Хоть обними покрепче – мне будет не так страшно.
На следующее утро мы отправились на вокзал Сен-Лазар и сели в поезд. Всю дорогу до Пти-Кламара она сидела понуро, не произнеся ни слова. Мы простились у дверей клиники. Она прижалась ко мне так, словно нам никогда больше не суждено увидеться, и залила мне все лицо слезами.
98
Набитый дурак (фр.).
– Если так и дальше пойдет, ты в конце концов влюбишься в меня.
– Нет уж! Не дождешься! Никогда этого не будет, Рикардито.
В тот же день я уехал в Хельсинки и работал там две недели, каждый день с утра до вечера приходилось говорить по-русски. Это была трехсторонняя конференция, в которой участвовали делегации из Европы, Соединенных Штатов и России, речь шла о выработке планов помощи и сотрудничества между западными странами и теми образованиями, что возникали на развалинах Советского Союза. Заседало несколько комиссий: по экономике, политическим организациям, социальной политике, культуре и спорту. Русские выступали раскованно и свободно, а ведь совсем недавно ничего подобного невозможно было
У переводчиков было полно работы, так что даже на короткую прогулку вырваться не удавалось. Я во второй раз приехал в Хельсинки. Впервые я попал туда весной, и мне удалось походить по улицам и съездить за город – полюбоваться еловыми лесами, рассыпанными повсюду озерами и красивыми деревянными домами. В этой стране все было красиво: архитектура, природа, люди – и особенно старики. Сейчас стоял двадцатиградусный мороз, и я с большей охотой проводил свободные часы в гостинице – читал или осваивал таинственные ритуалы сауны, которая оказывала на меня приятнейшее успокаивающее действие.
На десятый день моего пребывания в Хельсинки я получил письмо от скверной девчонки. Она хорошо устроилась в клинике Пти-Кламара и уже успела вполне там обжиться. Диета ее заключалась в сверхобильном питании, а так как приходилось много заниматься в спортивном зале да еще плавать под приглядом тренера, потому что она едва умела держаться на воде и барахталась по-собачьи, – у нее появился волчий аппетит. Она уже посетила два занятия с доктором Рулен, которая была умна и хорошо знала свое дело. До сих пор не представилось случая поболтать с другими обитателями клиники – она только обменивалась кое с кем приветствиями в столовой. Вернее, два или три раза она поговорила с одной пациенткой – немецкой девушкой, страдающей анорексией, очень робкой, но славной. После сеанса гипноза с доктором Зилахи она совершенно ничего не помнила: но, проснувшись, почувствовала себя на удивление спокойной и отдохнувшей. А еще она писала, что скучает по мне, и велела «не участвовать во всяких гнусностях, происходящих в этих финских саунах, которые, как всем известно, есть не что иное, как рассадник извращений и разврата».
Не успел я вернуться из Финляндии, как агентство господина Шарнеза предложило мне новый контракт – пять дней в Александрии. Я провел во Франции всего сутки и поэтому не успел заглянуть в клинику. Правда, вечером мы поговорили по телефону. Я понял, что настроение у нее хорошее, особенно ей нравится доктор Рулен, которая, как она выразилась, «приносит ей огромную пользу», а вот групповые сеансы терапии под руководством доктора Зилахи ее скорее забавляют – «что-то вроде исповедей у священника, только коллективных, при этом доктор, как положено, еще и читает нам проповеди». Что привезти ей из Египта? «Верблюда». Потом уже серьезно добавила: «Я знаю, что мне хочется – костюм арабской танцовщицы, чтобы живот был голым». Может, она решила отблагодарить меня по выходе из клиники таким вот необычным способом: исполнить танец живота? «Когда я выйду из клиники, я устрою тебе такое шоу, о каком ты и слыхом не слыхивал, несмышленыш». Я сказал, что очень скучаю, на что она ответила: «Я вроде бы тоже». Дело, вне всякого сомнения, шло на поправку.
В день своего возвращения я ужинал у Гравоски и принес Илалю в подарок дюжину солдатиков, купленных в Хельсинки. Элена и Симон все еще пребывали в радостном возбуждении. Временами мальчик по-прежнему отказывался говорить и пользовался дощечкой и тем не менее с каждым днем все больше оттаивал – и это проявлялось не только в общении с родителями, но и в школе: если раньше товарищи называли его Немым, то теперь стали называть Сорокой. Оставалось набраться терпения – скоро все должно прийти в норму. Гравоски пару раз наведались в клинику и нашли, что скверная девчонка прекрасно там освоилась. Элена однажды говорила по телефону с доктором Зилахи, и он зачитал несколько строк из отчета доктора Рулен, где та весьма положительно оценивала сдвиги в состоянии больной. Та прибавила в весе и с каждым днем все лучше справляется со своими нервами.