Похождения скверной девчонки

Варгас Льоса Марио

Назавтра я отправился в Каир и после пяти часов тяжелого перелета сделал пересадку на другой самолет – египетской авиакомпании – и на нем добрался до Александрии. На место я прибыл изнемогая от усталости. Мне досталась маленькая комнатка в жалкой гостинице под названием «Нил», но винить было некого, я сам выбрал самый дешевый из предложенных переводчикам отелей и, не найдя сил даже на то, чтобы распаковать чемодан, рухнул на кровать и проспал восемь часов без просыпа, что теперь случалось со мной очень редко.

Следующий день был у меня свободным, и я отправился гулять по древнему городу, основанному Александром, посетил музей римских древностей, развалины амфитеатра и прошелся по красивейшей улице, которая тянется вдоль берега Нила. Она утыкана кафе, ресторанами, гостиницами,

лавками для туристов, и там клокочет шумная разноязыкая толпа. Я сидел на одной из террас, которые сразу заставляли вспомнить поэта Кавафиса – правда, в его дом в бывшем греческом, а ныне арабизированном квартале зайти не удалось: табличка на английском извещала, что греческое консульство ведет реставрационные работы, – и писал письмо скверной девчонке, что, мол, очень рад узнать об успешном лечении в клинике и что, если она будет вести себя хорошо и выйдет оттуда в полном здравии, повезу ее на недельку к морю, на юг Испании, чтобы она пожарилась на солнышке. Как она относится к идее медового месяца с несмышленышем?

После обеда я принялся изучать документы конференции, которая открывалась назавтра. Тема: сотрудничество и экономическое развитие стран Средиземноморья – Франции, Испании, Греции, Италии, Турции, Кипра, Египта, Ливана, Алжира, Марокко и Ливии. За исключением Израиля. Конференция продолжалась пять дней, работа была изнурительной, не оставалось ни минуты свободного времени. Я погрузился в невнятные и донельзя скучные доклады и дискуссии, которые, хоть и породили горы бумаг, не имели, на мой взгляд, никакого практического значения. Один из арабских переводчиков, работавших на конференции, уроженец Александрии, накануне отъезда помог мне выполнить заказ скверной девчонки – мы купили ей костюм для танца живота, украшенный блестками и оборками. Я вообразил ее в этом одеянии – как она изгибается, подобно пальме под луной, в пустыне среди песков, под звуки флейт, тамбуринов, мандолин, цимбал и всяких арабских инструментов – и почувствовал, как хочу ее.

Вернувшись в Париж, я на следующий же день – даже не повидав Гравоски – поехал в Пти-Кламар. День был серым и дождливым, окрестные леса сбросили последнюю листву и стояли словно опаленные зимой. Парк с каменным фонтаном и прудом – уже без лебедей – затянуло липким и тоскливым туманом. Меня провели в просторный салон, где в креслах сидело несколько человек, словно разбившись на семейные группы. Я ждал у окна с видом на фонтан, и вдруг в дверях появилась она: в купальном халате, с полотенцем, обмотанным вокруг головы на манер тюрбана, в босоножках.

– Ты долго ждал? Прости, я была в бассейне, плавала, – сказала она, поднимаясь на цыпочки, чтобы поцеловать меня в щеку. – Вот уж не ждала! Только вчера получила твое письмо из Александрии. Ты что, и вправду хочешь повезти меня к морю, на юг Испании, и устроить там медовый месяц?

Мы расположились в уголке, она придвинула кресло поближе к моему – так близко, что наши колени соприкасались. Потом протянула обе руки, я взял их в свои, и так, с переплетенными пальцами, мы просидели целый час, пока длился наш разговор. Она разительно переменилась. Заметно пополнела, фигура обрела прежние формы, сквозь кожу на лице больше не просвечивали кости, щеки округлились. В глазах цвета темного меда, как и прежде, бегали веселые и озорные огоньки, голубая жилка извилисто пересекала лоб. Она кокетливо кривила пухлые губы – совсем как скверная девчонка доисторических времен. И выглядела уверенной в себе, спокойной, довольной своим самочувствием, а также тем, что приступы паники, которые в последние два года доводили ее почти до безумия, случались теперь совсем редко.

– Можешь ничего не говорить, я сам вижу, насколько тебе лучше, – перебил я, целуя ей руки и пожирая ее глазами. – Одного взгляда достаточно. Ты опять стала красавицей. Мне даже трудно собрать мысли в кучку. От волнения.

– Ты еще учти, Рикардито, что застал меня врасплох, после бассейна, – перебила она, задиристо глядя мне в глаза. – Вот подожди. Подкрашусь, наряжусь – тогда просто упадешь.

Вечером я ужинал у Гравоски и рассказал им, какие невероятные перемены произошли

со скверной девчонкой за три недели лечения. Они навещали ее в прошлое воскресенье, и у них сложилось такое же впечатление. А еще они не могли нарадоваться на Илаля. Мальчик все охотнее разговаривал – и дома и в школе, – хотя случались дни, когда он вновь замыкался в молчании. Но отпали последние сомнения, и стало очевидно: это процесс необратимый. Он выбрался из тюрьмы, в которую сам себя заточил в поисках убежища, и теперь с каждым днем все увереннее включается в человеческое общество. Вечером он поздоровался со мной по-испански: «Расскажешь мне про пирамиды, дядя Рикардо?»

Потом несколько дней подряд я убирал, мыл, приводил в порядок и украшал свою квартиру на улице Жозефа Гранье – готовился к возвращению больной. Я отдал почистить и погладить портьеры, нанял португалку, которая помогла мне натереть полы, очистить от пыли стены и перестирать белье. Я накупил цветов и поставил их во все четыре имеющиеся у меня вазы. Положил пакет с арабским танцевальным нарядом на кровать, прикрепив сверху забавную открытку. Накануне того дня, когда ей предстояло покинуть клинику, я витал в облаках, предаваясь мечтам, совсем как мальчишка, который собирается в первый раз пойти на свидание с девочкой.

Мы поехали в Пти-Кламар на машине Злены и взяли с собой Илаля, у которого в тот день не было занятий в школе. Несмотря на дождь и растворенную в воздухе серость, у меня было такое впечатление, будто на Францию лились с неба потоки золотого света. Скверная девчонка ждала нас у дверей, готовая к отъезду – чемодан уже стоял у ее ног. Она тщательно причесалась, подкрасила губы и ресницы, слегка подрумянила щеки и сделала маникюр. На ней было пальто, которого я прежде не видел: темно-синее, с большой пряжкой на поясе. Илаль радостно кинулся к ней, весь просияв, и поцеловал. Пока швейцар укладывал вещи в багажник, я зашел в администрацию, и дама с пучком вручила мне счет. Общая сумма была примерно такой, какую назвал доктор Зилахи: 127 тысяч 315 франков. На специальном депозите у меня уже было собрано на этот случай 150 тысяч. Я продал все государственные облигации, в которых хранил свои сбережения, получил два кредита – один от профсоюзной кассы взаимопомощи, там проценты были мизерные, второй – из моего банка, «Сосьете женераль», где проценты оказались повыше. Все свидетельствовало о том, что я сделал удачное вложение – больная выглядела значительно лучше, чем месяц назад. А еще администратор попросила меня позвонить секретарше директора, потому что доктор Зилахи желает со мной встретиться – «наедине».

Вечер прошел прекрасно. Мы поужинали у Гравоски и выпили бутылку шампанского, потом отправились к себе и, едва переступив порог, обнялись и долго целовались. Сперва нежно, потом жадно, страстно, отчаянно. Мои руки пробежали по ее телу, словно проверяя, все ли на месте, и я помог ей раздеться. Случилось чудо: по-прежнему стройная фигура вновь обрела мягкие очертания, и было верхом наслаждения чувствовать руками и губами маленькие груди, жаркие и мягкие, с твердыми сосками на шероховатых венчиках. Я без устали вдыхал аромат бритых подмышек. Когда она осталась совсем голой, я взял ее на руки и понес в спальню. Она следила за тем, как я раздеваюсь, с прежней насмешливой улыбкой.

– Неужели решился? – ехидно спросила она, и голос ее звучал напевно. – Но ведь два месяца, назначенные доктором, еще не прошли.

– Плевать! – ответил я. – Сегодня ты слишком красивая, и я просто умру, не выдержу… люблю тебя всем сердцем, всей душой!

– Наконец-то я тебя узнаю! А то уже стала удивляться, как это ты до сих пор не сказал ни одной своей фразочки, – со смехом бросила она.

Я принялся целовать все ее тело, медленно, от волос на голове до кончиков пальцев на ногах, с ласковой осторожностью и безмерной любовью. Она мурлыкала, сжималась и снова вытягивалась, даже не пытаясь скрыть возбуждения. Я коснулся губами ее вульвы и почувствовал, какая она влажная, пульсирующая, набухшая. Ноги скверной девчонки с неожиданной силой обхватили мои бедра. Но едва я попытался пойти дальше, как она вскрикнула и зарыдала, лицо исказила гримаса боли.