Пока цветет сирень
Шрифт:
И вот, однажды я так еду на Зайке домой и что-то петь начала. Сейчас и не вспомню что. Но так слышно меня было на несколько домов, это не в полный голос. Так я не заметила, как собрала толпу слушателей. Среди них оказался странный гражданин, похожий на знатока оперы и театра.
– Вы где-то учились, или учитесь петь? – спросил он серьёзно. На вид ему было лет 45, может чуть больше. Одет был не по-здешнему, на голове шляпа, сам в костюме и с портфелем в руке. В общем, странный товарищ.
Я тут же слезла с коровы.
– Нет, меня отец учил украинским песням,
Он ничуть не изменился в лице и спросил:
– А вы не хотите стать певицей?
Я совсем смутилась. Со мной на «вы» ещё никто никогда не говорил.
– Хочу!
– Тогда придите завтра в дом номер 11, к 14 часам. Сможете? – спросил он заинтересованно.
Я немного подумала и решилась:
– Смогу!
Уж очень мне стало интересно, да и я была уверена в себе, знала, что пою хорошо.
Дома я не стала ничего никому говорить. Знала, что мама меня не пустит, сестры будут стращать, а младший брат Саша будет за мной гоняться и дразнить: «Нюрка – артистка! Нюрка – артистка! Из погорелого театра! Ха-ха!» Он так часто меня дразнил, я за это его лупила полотенцем. Но он все равно за свое – ещё больше дразнился. К вечеру, я рискнула рассказать о своем происшествии отцу. Он всегда меня поддерживал, любил слушать, как я пою. И мы с ним договорились держать тайну ото всех остальных. Я подготовила песню, которую папа со мной разучил, когда мне было ещё 7 лет – «Реве та стогне Днiпр широкий». Папа часто плакал под эту музыку. Он очень тосковал по Харькову, откуда вынужден был уехать вместе с мамой и маленькой Катей. Говорил: «Война тогда шла, 18-й год, голод. Мы и уехали» и больше особо не ничего. А я и не спрашивала, будто понимала, что лишние вопросы приведут к чему-то плохому.
На следующий день, я уже шла по дороге к загадочному дому номер 11. Заплела волосы в две косы, надела платье Маши – она меня постарше на два года, ей уж 16-й год шёл, а мне хотелось выглядеть солидно. Подойдя к дому, заметила висящую над порогом подкову. Такие подковы многие вешали у себя в сенях. Мне было волнительно заходить, но я осторожно постучала в дверь.
Открыла молодая женщина, лет 30. Она была хорошо, даже богато, одета. Как городские одеваются. Заулыбалась и спросила:
– Вы прослушаться пришли?
– Да!
– Проходите пожалуйста, садитесь.
Я зашла в темную по сравнению с ярким светом на улице комнату и села на высокий стул. В комнате сидел вчерашний незнакомец и ещё какой-то мужчина средних лет. Незнакомец обрадовался мне:
– А вот и амазонка на корове! – радостно сообщил он всем.
Я смутилась, мне было не смешно.
Спросил:
– Ну, и как вас зовут?
Сидящие в комнате ждали от меня ответа.
– Аня. Аня Соловейко.
Другой мужчина потер руки и спросил:
– Что петь будешь, Аня Соловейко?
Я ответила:
– Песню. Народную.
Мужчина как-то странно на меня посмотрел, будто с недоверием, затем сказал
– Ну, пой народную, Аня.
И я запела. В полный голос.
– Аня, я набираю группу ребят в театрально-оперную студию. Тебе хотелось бы там учиться?
Ну, что тут ответить. Счастью моему не было предела. Конечно, я согласилась.
– Да, хочу! А куда надо прийти? – чуть не забыв от переполняющих меня эмоций, спросить время, адрес и вообще, как все будет происходить.
Иван Александрович, как представился мой будущий преподаватель по вокалу, рассказал, что занятия будут проходить в недавно построенном доме культуры, и мне надо будет прийти послезавтра, ровно в три часа.
Я ушла и совсем забыла поблагодарить того человека, который меня пригласил на прослушивание. А возвращаться было как-то неудобно. «Ну, да ладно» – подумалось мне. – «Не сегодня, так завтра» и уже уверенно побежала в сторону дома, а по дороге всё думала кто такая амазонка и почему меня так назвали.
Прибежав домой, я, запыхавшись, стала пить воду прямо из ковшика, что в ведре с водой плавал. Отца ещё не было дома, а хотелось спросить, кто живёт в доме номер 11, ведь он наверняка знает – работает сторожем в лесу. Как что не так, многие к нему из села прибегали. Наш дом неподалёку от окружной железной дороги стоит, и станция наша «Серебряный бор» называется. А отцу большую территорию для охраны выделили. Сам Серебряный бор аж в Покровское-Стрешнево уходит. Вот какой лес большой.
Отец пришёл очень поздно, а я забылась за уроками. Мама гладила старшей Кате платье, ей завтра исполнялось 20 лет. Мама причитала: «Краса девка, да жениха нет». А Катя и в самом дела была хороша собой – темно-русая коса дважды обвита вокруг головы, брови темные вразлет и большие глаза. Катя тоже была приёмной дочерью, у нее умерли родители, где и как теперь уже никто не знал. Папа только говорил: «сам дьявол пришёл на Украину», потом отворачивался и тихо плакал. Катя до 5 лет почти не разговаривала, но наши родители выходили, вырастили в любви. Теперь она отличница, поступила в институт на вечернее отделение, днем работала на заводе.
Родители мечтали, чтобы мы учились. Сами они были полуграмотными – мама вообще крестом расписывалась, а папа старался усваивать, как говорится, на лету. Где чего услышит – то и запомнит. Даже со мной стал учить немецкий язык. Так, со стороны, в селе никто и не знал, что в нашей семье кто-то неродной. Все мы друг друга любили и старались помочь, кто в чем горазд.
На следующий день наша семья готовилась поздравить Катю с днём рождения. Мама всё хотела именины отмечать, как по старинке, но папа беспокоился и говорил, что лучше не «вступать в контры». Что он тогда подразумевал, не знаю. Но частенько они с мамой тихо между собой переговаривались, чтоб дети не слышали, а мама плакала, когда в округе стали ломать церкви.