Пока цветет сирень
Шрифт:
Так вот, после моей Шамаханской царицы, к сцене подбегает Сашка и бросает мне букет полевых цветов. Вот так младший брат признал, что я не просто так «свирищу сверчком». И в этом армянском костюме меня запечатлел на снимок, какой-то молодой человек, года на два меня старше. Я тогда так и не узнала его имени. Но он все глаз от меня оторвать не мог. Весь концерт наверно ждал моего выхода, после арии Царевны-Лебедь. Но больше, с того раза я его не встречала ни разу. Нам только почту принесли, помню. А в конверте фото. До сих пор вон, в альбоме хранится.
А родители тогда всё шутили: «Никак от ухажера фотография?» Я обижалась сразу. Но оставаясь наедине с собой почему-то про него думала. На
Но время шло своим чередом, наступала пора экзаменов в школе. Я заканчивала 8-летку, думала пойти работать и продолжить занятия по вокалу.
На хлебозаводе, далеко за Ленинградским шоссе, требовались работники, и я готова была к трудовому бою, лишь бы не бросать пение. В семье меня поддержали. Так, что я не боялась экзаменов, а про алгебру даже и забыла думать. Конечно, учителя в школе интересовались: «Аня, куда поступать будешь?» А я с гордым видом, широко улыбаясь отвечала: «Хлеб всему голова!» – и убегала. О своей мечте я почти никому не говорила. Взращивала ее в себе, как любимого ребёнка растит мать, стараясь не показывать его кому ни попадя.
Вот так и завершились мои школьные озорные годы. Я вступала во взрослую жизнь, и мне это нравилось.
Глава 2. Цвет сирени.
Год промелькнул, а я и не заметила, как мама поседела. Она серьёзно заболела. Все мы старались ухаживать за ней, помогать. Она все отмахивалась: «Да шо вы меня, старую жалеете? Вон, как нынче яблони зацвели, авось хороший урожай будет». У Кати с Толиком родился сын – Федор. Они всей семьёй приезжали теперь нечасто. Сашка, наш младший брат, подрос решительно. Ему уже 13 лет было. Мы всё думали, какое у него будущее, а он говорил, что пойдёт в ремесленное. Папа так и работал сторожем, но тоже сильно сдал за последние полгода. Мамина болезнь его подкосила, но он хорохорился. Говорит: «Голова болит, сердцу легше». Поэтому теперь за старших в семье были я и Маша. Мне уж 16 исполнилось, два месяца как, а Маша на три года раньше родилась. И повадился за ней ухаживать один кавалер. Странный он уж больно был и неразговорчивый. Кто-то мне про него говорил, что он ей стихи пишет. Вот только Машка скрытная стала и ничего мне не рассказывала. Я как ни спрошу, а она одну бровь поднимет и надменно ответит: «Ты, Аня куда идёшь, петь? Вот и иди! А свой нос не в свои дела не суй!» – и уходила в комнату, со своей зловредной прической.
Она заметно похорошела за несколько лет. Да и была единственной блондинкой в нашей семье. Ей все говорили: «Маш, тебе бы с такой внешностью актрисой быть!», но она презрительно фыркнет только и скажет: «Нечего дурью голову забивать! Надо серьезным делом заниматься, а не юбкой крутить!» И с этими словами всё в мою сторону косилась. Но я на ее «язвы» не обращала внимания. Я-то знала, что лучше искусства нет ничего. Она, конечно, признавала, что я пою хорошо, но характер есть характер. И потому мне очень не хватало Кати, нашей Кати, которая уже стала мамой. С ней мы всегда могли поговорить по душам. И не знаю, почему так сложилось. То ли от того, что мы обе неродные дети были в этой семье, то ли ещё отчего.
А я Машиного ухажера так и прозвала «кавалер». Всё ходила ее задирала, когда она особо вредничала:
– Ну, что, поди опять твой кавалер придёт серенады петь? – затем щипала ее за руки и убегала. Она, ух как злилась, крича мне вслед:
– Ну, погоди, Нюрка! Я тебя ещё догоню! Ох, не порадуешься!
А я ей, забираясь в сколоченный Сашкой шалаш на яблоне:
– Злыдня—злыдня! Тебе курица не достанется!
В этом году, я стала часто готовить.
И вот как-то Маша мне говорит:
– Аня, сходи в керосиновую лавку, света совсем нет.
И я иду. Таракановка ещё холодная, весна в этом году выдалась поздняя. Воздух дарит то запах воды, то дым из чьей-то печи. И так тебя разморит от яркого солнца после долгой зимы, что думаешь: «Вот тут бы прямо и заснула, посреди улицы». Время послеобеденное, на улицах мало, кого встретить можно. Только, если мальчишки-сорванцы какие играют в откуда-то раздобытый мяч. Захожу я в керосиновую лавку, а там один и тот же продавец, уж лет 20 здесь работает. Старенький, сухонький Тимофей Матвеевич. Он уже плохо слышит, потому я заходила и громогласно заявляла: «Дядя Тим, мне керосину!»
И он знал уже, сколько кому этого керосина надо. Мне он всегда был рад. Говорил: «Ааа, егоза пришла! Как живёшь, егоза?» , затем отдавал мне керосин в склянке и не дождавшись моего ответа, уходил к себе в подполье. А я возвращалась, стуча каблуками новых туфель, купленных Машей на небольшом рынке возле Ленинградского шоссе. И домой сразу идти неохота, дай, думаю, зайду в армянский дом к моей однокласснице Марьяне.
С ней мы подружились не сразу. Только, класса с 6-го начали разговаривать. Нас с ней частенько за сестёр принимали. Черные ее косы ничуть не уступали моим. Вот только хвастаться она была горазда, и за это ее половина класса не любила. Придет с какой новой вещицей и давай хвалиться.
Отец ее был каким-то начальником в профсоюзе, а мама – художник. В свое время, дед Марьяны, Ашот Багратович, привез со собой из Армении несколько национальных костюмов. И вот один они мне подарили для моей Шамаханской царицы .Меня их семья всегда гостеприимно принимала.
Марьяна хорошо училась и в отличие от меня получала пятерки по математике. Я всегда удивлялась: и как можно этот предмет понимать, да ещё любить? Для меня все, кто любил математику, вызывали какое-то недоверие. И в каждом знакомом, кто ее любил, я искала подвох. Вот только в Марьяне его не было, ну кроме самолюбования.
Не успела я подойти к армянскому дому, как навстречу мне идет Дмитрий Дементьев, тот самый, что меня сфотографировал! Как?! Какими дорогами его сюда снова занесло?! Он тоже меня сразу узнал, издалека помахал рукой, а я прибавила шаг. В этот момент я совсем забыла, что иду в Машином фартуке, на случай, если прольётся керосин из склянки. А Дмитрий был одет как франт. Между нами сразу чувствовалось социальное неравенство. Поравнявшись, я остановилась и осторожно поздоровалась, переминаясь с ноги на ногу. Меня утешали лишь мои новые туфли и необычно собранные волосы, чай не зря старалась пол дня перед зеркалом. Дмитрий был в костюме «цвета беж» (я как-то услышала такое определение цвета от дамы, что мне скатерть подарила), в фетровой шляпе и штиблетах. Как я поняла, он был студентом и увлекался фотографией. Приходил в армянский дом, чтобы задать ряд вопросов соседу Марьяны. Я спросила:
–
И давно ты тут шпионишь? – глупее ничего на ум не пришло.
–
Давно-давно. А вы поёте? Вас можно послушать? – спросил он тихо и вежливо, будто я была какой-то величиной в его глазах.
Я смутилась и мгновенно перешла на «вы».
– Да, конечно пою! Приходите на концерт, через неделю!
Он, улыбаясь, ответил:
– Спасибо, не могу обещать, но постараюсь!
И так мы стояли, рассеянно смотря друг на друга. Но я решила попрощаться первая: