Покер с Аятоллой. Записки консула в Иране
Шрифт:
Почему же Эзатолла не уехал обратно в Иран? Он сам не сказал, а я не решился спросить.
Они с женой принимали нас в маленьком домике, расположенном на территории небольшого
питомника. Помещение из трех комнат отапливалось железной «буржуйкой». Мы пили чай с
ароматным айвовым вареньем. Эзатолла говорил о горьких, порой даже страшных вещах, но
удивительно: в его словах не звучало ни злобы, ни даже обиды. Немолодой уже человек
рассказывал про свою жизнь, ровесница жена подкладывала
Резико. А я в этот момент вспоминал, как четверть века назад в Исфагане он — школьный учитель
персидского языка и литературы — настойчиво убеждал меня принять его ходатайство и
позволить вернуться на родину предков.
Ну а «фикус Бенджамена», завезенный, кстати, в Грузию из Ирана, мы получили в подарок.
Исфаган расположен на пути из Тегерана в Персеполис — столицу великой империи Ахеменидов, бывшую одним из центров древней культуры Востока. Поэтому через наш город часто проезжали
путешествующие по стране иностранные дипломаты (никаких туристов в Иране тогда и в помине
не было). Путь из столицы до популярных развалин — 900 км. Многие останавливались в
генконсульстве на день-другой, осматривали местные достопримечательности и двигались
дальше. В мои приятные обязанности входили прогулка с гостями по историческим местам и
прием дома младшего дипсостава. Коллеги чувствовали себя очень свободно, живо
интересовались историей города, которую, конечно же, и сами знали, но без таких подробностей, как я, много фотографировали, покупали недешевые сувениры и непременно приглашали в гости
в Тегеран. От этих встреч сохранились светлые воспоминания и несколько замечательных друзей
— болгар и чехов, с которыми отношения не прекращаются до сих пор.
В отличие от иностранцев, советским гражданам, даже дипломатам, праздные поездки по стране
были запрещены. Поэтому если кто-нибудь из наших и посещал Исфаган, то только в составе
делегаций различного уровня. В основном они состояли из солидных мужчин, отвечавших за
вопросы развития двусторонних экономических отношений. Даже в жару эти люди не снимали
белых рубашек и галстуков, а местную старину осматривали без восторженных эмоций, давая
понять, что им это не в диковинку. Сувениров не покупали, экономя командировочные. Иногда
среди них встречались продвинутые востоковеды. Помню, однажды в Шахской мечети, входившей
в обязательную программу маршрута, какой-то иранец, сидя на коврике, заунывно что- то читал
нараспев.
Молится по-арабски! — объяснил подчиненным глава сопровождаемой мною делегации,
демонстрируя свое интеллектуальное лидерство.
Я прислушался: «Нет, не молится».
Ну да! Коран вслух читает, — просвещенно поправился
Нет, не Коран.
А что?
Поет по-персидски рекламу похоронной фирмы и адрес мастерской, где делают надгробные
плиты.
Впрочем, «экономистам» такое было простительно. Знать язык и страну — не их прямая задача.
Беда заключалась в том, что некоторые советские дипломаты находились на том же уровне.
В начале XX в. российская ориенталистика была необычайно сильна. Она делилась на научное и
практическое направления (под вторым подразумевалась разведка). Здесь творили такие титаны, как Николай Рерих, Василий Радлов, Петр Чихачев, академики Бартольд и Марр! А чего стоит
история генерала Корнилова, писавшего стихи на персидском, владевшего также дари! Боевое
крещение он принял в Афганистане, где, переодевшись дервишем, пробрался в глубь чужой
территории и добыл бесценные сведения о британской крепости Дейдади! А затем во главе
разведывательного отряда скрытно прошел по восточному Ирану, той его части, которая на картах
была отмечена белым пятном.
В советский период подобных умов не возникало, больше того, многие рядовые востоковеды: ученые, военные, дипломаты, выделявшиеся из общей среды знаниями и талантом, в тридцатых
годах ХХ в. были без вины уничтожены как враги государства. На их место пришли новые,
социально близкие кадры, среди которых «растерянные» оказались не самыми худшими.
Мой Растерянный был классическим экземпляром этого вида: всю жизнь провел на одном
направлении, но даже к концу карьеры толком не мог объяснить, чем занимался. Языка он, естественно, тоже не знал.
Характерный пример — история с пишущей машинкой.
Когда я уезжал из Исфагана в отпуск, то оставлял готовые к отправке информационные материалы, не имевшие, правда, оперативного значения. Он их подписывал и с интервалами посылал в
Москву, чтобы там видели — в генконсульстве кипит работа! Кроме того, я клал на стол несколько
заполненных бланков-заявок на поездку по стране. Ему оставалось вписать туда только маршрут, к
примеру: «Исфаган — Тегеран — Исфаган», поставить цифрами дату и шлепнуть печать. Всё! Это
была единственная задача, где требовалось знание персидского языка, за которое, кстати, он
получал надбавку 20% оклада.
Дальнейшее мне известно со слов водителя Вити Журбы: «Он сказал, в Тегеран поедем, готовь, мол, машину, а время не уточнил. Ну, я и пошел спросить, когда? Стучусь в кабинет — не
отзывается. Я дверь приоткрыл, заглянул: Господи! От табачного дыма вся комната синяя, в
пепельнице — гора окурков! Смотрю, на столе — твоя пишущая машинка, справа один том