Поклон старикам
Шрифт:
— Покалеченным за нас — почет!
Общим криком, общим желанием избирается президиум. И наступает тишина. Прыгает на костылях одноногий солдат, опустив голову, неловко пробирается среди скамеек Содбо, еще трое мужчин, тоже покалеченных, стесняясь, усаживаются за красный стол.
Стоит тишина. Не старухи теперь вокруг — матери. Не девки с косами — вдовы. Мария закусила губу. Вот она, война!
Поднялся Содбо:
— Не только мы делали победу. Что бы смогли мы без женщин, без стариков, подростков? — Он запнулся, не находя нужных слов. Махнул резко рукой — зазвенели на груди
— Иди вместо Жанчипа и за себя сразу…
— Чего краснеешь? Иди. Заслужила.
Дулма продолжала стоять недвижно рядом с Марией.
— Вместе с Дулмой, — крикнула Бальжит, — предлагаю пригласить ее подругу чабанку Марию Дронову. Она пережила Ленинградскую блокаду. Муж ее, советский офицер… без вести пропал, — в тишине добавила она.
Мария испугалась — все на нее смотрят, разглядывают. А что она уж такого сделала?
— Помогает она нам, не жалея себя. В буран не побоялась, одна отправилась через лес и степь о беде сообщить.
— Чего уж, идем, — потянула ее за собой Дулма.
Никогда Мария не чувствовала себя так: словно вовсе и не она это идет под обстрелом сотен глаз.
А Бальжит говорила, уже забыв о ней, притаившейся за красным столом:
— Похоронки приходят и приходят. Дети растут сиротами, — говорила она, словно сама своих слов боялась.
От звенящего молчания у Марии похолодело внутри.
— За что мы терпим муку который уже год? Идея у нас большая. Вместе мы, хоть и не видим по месяцам людей, ходим с животинами по степи. Особенная родина у нас, потому и решил ее Гитлер извести. А мы стоим, бабоньки. Страшной ценой стоим.
Единым скупым дыханием вздохнули люди, и снова холодно стало Марии.
— Девяносто лучших сынов ушли на фронт лишь из нашего колхоза. А вернулось пока лишь пятеро. Теперь уж недолго остальных ждать. Только не всех мы дождемся, — Тонкий девичий голос всхлипнул в наступившей затянувшейся паузе. — Не смей. Не нарушай обычая. Нельзя нам плакать, — глухо сказала Бальжит. — Встаньте все, почтим память погибших. Светлого сна им и жизни в наших сердцах.
Потерянно стояла Мария перед незнакомой толпой. Снова явились ей молящие глаза детей-сирот, оставшихся в детприемнике.
— Председатель сельсовета Нима Генденов.
— Братья Рандаловы. Все трое.
— Дамба.
Мария вздрагивала от натянутых, словно струны, голосов. Шестьдесят восемь имен!
— Ежи.
— Галдан, — всхлипнул все-таки чей-то голос.
— Хундэб.
Она никого не знала. Но каждое новое имя для нее звучало: Степан, Степан, Степан. Ей стало жутко — валились на землю мертвые Степаны.
— Их тела зарыты у Дона, под Москвой, на Житомирщине, в Брянских лесах, под Варшавой, Веной, Прагой, возможно, и у стен рейхстага. Нескольких проглотили холодные волны Балтики и Черного моря.
Мария уронила голову на красный стол, зажала ее руками.
Бальжит обернулась к президиуму:
— А вы, родные наши, спасибо… вернулись. Искалечила вас война. — Голос ее дрожал. — Души ваши остались, я верю, прежними. — И снова,
Мария сжала дрожащие губы. Как сквозь сон услышала слова одноногого.
— Ты… председатель, возьми меня на полевой стан. Руки у меня… целые.
Бальжит улыбнулась, закивала одноногому, и с каждым кивком с ее ресниц слетали слезы.
После митинга был обед. На трех длинных столах дымился суп из баранины, возле каждой миски лежал кусок настоящего ржаного хлеба. И на какое-то мгновение показалось Марии, что она в родном детском доме — на празднике. Вот сейчас вывернется с кастрюлей Степан. Только в детдоме таких громадных столов не было.
Люди чмокали языками, взволнованно переговаривались:
— И когда это, где успела наш председатель хлеба достать?
— Настоящее мясо, гляди.
Женщины в белых платках наливали из бидонов суп. Совсем беззубая старуха неожиданно больно ухватила Марию за плечо:
— Двое в один день, сын и внук!
Мария отшатнулась, а старуха уже вцепилась в Дулму:
— Слышишь, двое у меня, в один день?!
Что-то быстро шепчет на ухо матери мальчишка лет пятнадцати. Говорят, тракторист незаменимый. А вот женщина прижала к себе девочек-двойняшек и не мигая смотрит на облачка пара над мисками.
— Погибли муж и отец, — зашептала Дулма, кивая на женщину.
Не успели люди рассесться, появилась водка. Рядом с Марией оказался Рабдан. Глядя на водку и на еду, он все причмокивал, прихлюпывал и поглаживая подбородок. С другой стороны уселась Дулма:
— Иди к нам, Сод, — крикнула она. — Ухаживать будешь! — И отодвинулась от Марии, освобождая для него место. Мария стала сама не своя — чувство глубокой вины перед Содбо охватило ее. Как только он уселся рядом, она застыла намертво, боясь глаза поднять, чтобы не выдать своей жалости.
Вот Степан умел в нужную минуту и пошутить, и ободряющее слово сказать. А она с людьми не умеет.
– Победа пришла, — сказал Содбо. Пока он стоял, он не казался страшным, лица его Мария не видела, а голос звучал сильно и уверенно. — Я хочу выпить за женщин. Детей растили, как матери, работали как мужчины, мужей ждали как верные жены. И за стариков наших хочу выпить, — голос Содбо дрогнул. _ Им мы нужны всякие: и калеченные, и больные. Ни под какой тяжестью не сгибаются наши старики, отцы наши и матери. Простите, старые, что слишком много навалили мы на ваши плечи, что слишком долго гнали гадину Гитлера. А ещё, хочу выпить за детей. Им бы играть да играть, а они себя под войну подставили, под взрослый труд. Теперь дадим вам отдохнуть. Играйте, кто ещё остался ребенком. — Мария чувствовала, как нервничает Содбо, даже заикается. Но вдруг он рассмеялся. — Водки- то у меня всего рюмка, вот и слил я все капли дорогие вместе. Не серчайте, земляки! За самое дорогое пью.