Поклон старикам
Шрифт:
— Складно говорит, и-эх, по-нашенски, — зашептал в самое ее ухо Рабдан, показывая кургузым пальцем на Содбо. От него несло водкой, он вышел, не дождавшись конца речи.
Мария брезгливо отодвинулась от него, что-то очень важное разрушил в ней Рабдан, и невольно прижалась к Содбо. Он положил горячую ладонь на ее руку. Мария вспыхнула.
Люди громко ели, но она никак не могла себя заставить взять ложку.
— Ешьте, Мария, ешьте, — услышала она тихий голос Содбо и послушно начала есть.
А вокруг уже громко
Рабдан пьяно рассказывал ей что-то, норовя взять под локоть. Она выпила водку, чтоб избавиться от навязчивости Рабдана, щемящей жалости к Содбо и к себе самой. Водка сразу кинулась в голову и в ноги, разлилась по ней кипятком. Сквозь выступившие слезы увидела против себя одноногого. Он сидел, опустив голову на узкое плечо худенькой женщины, а та, застыв, смотрела на людей счастливыми пронзительными глазами.
Содбо молчал. И Мария была благодарна ему за это.
— Хочу выпить остатки нашего горючего за будущее! — перекричала песни и плач Бальжит. — Бабоньки, мечтаю я на агронома выучиться. Могу теперь-то позволить, а? Жду не дождусь Жанчипа. Пусть все наши мечты сбудутся. У каждого свои. И Дом культуры поставим, и дома новые, и коней поднимем. Часто спрашиваю себя, почему мы здесь выстояли? Жизнь у нас налажена была. Хороший председатель Жанчип, людей видит, запасливый.
— Слов на ветер не бросает, — крикнул кто-то издалека.
— Зерна сколько приберег!
Люди кричали, перебивая друг друга.
— Небось уже домой катит. Чисти дом, Дулма, да бутылочку готовь, — смеялись бабы.
— Уж мы встретим его! Берегись, Дулма.
— Теперь-то ты дашь ему жизни — натосковалась!
Бальжит перекрыла людские голоса и смех:
— За Жанчипа! За его скорое счастливое возвращение. За твое счастье, Дулма!
Люди смеялись, кричали. Мария вскочила, расцеловала Дулму и потащила ее из-за стола.
— Сестра ты моя, — шептала в волнении. — Хорошая ты моя!
Марии стало весело. Степан не мешал сейчас, не мучил, и жалость к Содбо отступила — был только солнечный день, белые дома вокруг и люди, непонятно родные, будто прожила с ними долгую жизнь.
— Красивая ты, Дулма. И они красивые, — Мария обернулась к столам. — У вас красивые люди. А я хочу играть, слышишь?
Она тащила Дулму к клубу, чувствуя и ее возбуждение. У самых дверей Дулма резко развернула Марию за плечи.
— Смотри!
И Мария увидела солнце. Оно уходило за гору Улзыто, веером рассыпав огненные стрелы. И окна домов горели пожаром — будто они изнутри пылали желтым золотистым огнем. И весь мир вокруг далеко был в этом огне.
Вбежав в клуб, даже не заметив вымытых ярких окон и полов, Мария кинулась к пианино. Ни о чем не думала, ничего не помнила. Лишь, прикрыв глаза, видела светлые стрелы лучей, летящие из-под ее пальцев. Все радостнее,
Мелодия оборвалась, но еще долго Мария сидела, закрыв глаза, и не снимала с клавиш онемевших рук.
— Столько счастья сегодня, Маша, — Дулма положила руку ей да плечо. — Со мной что-то происходит, а я ничего не понимаю. Словно пьяная.
— Да, да, — радостно откликнулась Мария. И тут же увидела большую черную тень, упавшую на клавиши. Медленно обернулась — посреди зала, освещенный уходящим солнцем, горбился неуклюже Содбо; радость, бушевавшая в ней только что, погасла. Встала, двинулась медленно к выходу. Мельком взглянув на Содбо, опустила голову и пошла быстрее через длинный клуб.
— Маша! — позвал он. Она послушно остановилась, не поднимая головы. Он бережно взял ее руки в свои. Перебирал ее пальцы и каждый в отдельности гладил. Острая, равная физической боли, жалость и благодарность за почти забытую нежность, за испытанное ею чувство родства к нему пронзили ее. — Ты одна, и я один. Беречь буду. На руках носить буду. — Он склонился, прижался губами к ее руке, но губы его были горячие и в буграх.
— Никогда! — крикнула она. И заплакала, не зная, как поправить это неожиданно вырвавшееся слово. Кто, кроме матери, погладит теперь его обезображенное лицо, кто поцелует?
В клуб влетела песня. И Мария побежала на нее как на избавление. Пела Дулма. Солнце еще плескало лучами, но лучи его уже гасли и были блеклыми. Шли с пастьбы коровы медленно, словно слушали песню и боялись себя расплескать. Молчали собаки, поднимали вверх морды, точно нюхали песню.
Постепенно Мария успокоилась. Дулма, окруженная празднично одетыми людьми, пела на одной ноте. Сперва Мария не поняла мелодии, не могла никак ухватить настроя песни. На одной ноте… И вдруг ощутила ее достоверность. Монотонна, и потому безысходна печаль, однотонен детский жалобный плач, однотонно великое человеческое терпение. Дулма выпевала усталость войны.
Дребезжа, в песню вступили старухи. И одна нота рассыпалась разными страданиями. Опять Дулма одна — посреди лучей уходящего солнца. Лицо ее разгорелось. По любимому, по живому, ожидаемому плакала-пела Дулма. Мария догадалась, что это песня — зов, потому, наверно, и захотели старухи, снова вступив, перебить зов Дулмы своим горем, своим пожизненным одиночеством, своей тоской о погибших — их голоса были измучены, иссохши, потому что ждать им было некого и слезы все выплаканы.
Но Дулма прорвалась — сквозь горькие слова смерти — радостной надеждой.