Поклон старикам
Шрифт:
Мария смертельно устала. И песня устала, и задохнулась неоконченной — на той же одной, томительной ноте.
— Это погибшего верблюжонка зовет несчастная мать, — сказала женщина, очень похожая на Пагму. — Я сестра Жанчипа.
— Ваша Дулма себе цены не знает. — Мария улыбнулась Дымбрыл. — Ей учиться надо. Вот погодите, подготовлю я ее и отправлю в Ленинград.
«Как дети?» «Как овцы?» «Как эжы?» — вопросы Дымбрыл мешали Марии сосредоточиться на мыслях о Содбо.
— Эжы? Ничего, прихворнула немножко, — машинально ответила. — Конь у нас номер, вот она и слегла. Да ничего, поднимется не сегодня
И только увидев расширившиеся глаза Дымбрыл, вспомнив обтянутое сухой кожей, закрытое лицо Пагмы, спохватилась: старый человек, все случиться может.
— Я приду к ней, приду, — лепетала погрустневшая Дымбрыл.
Налетела Дулма.
— Ёхор, скорее! — и потянула женщин за собой.
Веселые искры громадного костра с сухим треском летели в фиолетовую просинь неба. Зыбкие пятна света метались по лицам людей, образовавших тесный круг. Дулма, закинув голову, весело смеялась и что-то кричала. Разыскав Содбо, Мария подошла к нему, встала рядом. В чуть вздрогнувшей, шершавой ладони сразу потонула ее рука. Он нужен был ей — не видный в свете, нужен как брат, как друг, как близкий родной человек. Он пел хрипловато и быстро научил Марию простым движениям ёхора.
Ритм танца убыстрялся, Мария прыгала вместе со всеми. Метались и потрескивали искры, кружилась голова.
— Простите меня, Содбо. Я люблю своего мужа, только его одного. Я очень люблю его, — на самом крутом повороте быстро проговорила она. Содбо еще крепче сжал ее руку.
Прямо в центре возник Рабдан. В валенках, в огромной шапке, он легко задирал ноги, словно и не было у него семидесяти прожитых лет. Рваное ухо шапки смешно дрожало, а он, видимо позабыв слова, вхолостую открывал и закрывал огромный беззубый рот.
— Я понимаю, — прошептал задыхаясь Содбо. — Я все понимаю.
Мария вытянула руку и осторожно погладила Содбо по щеке:
— Вы спасли меня. Вы… чудесный. Спасибо вам, — она смело смотрела в его обезображенное лицо, будто уже привыкнув к нему. В свете костра Содбо казался ей могучим, и впервые за многие годы она отдыхала от ответственности за жизнь.
Они стояли уже за спиной хоровода, не разнимая рук, и смотрели друг на друга. Мария слегка покачивалась от небывалого прежде ощущения родства с бурятской степью, с одним на русских и бурят небом, и с Содбо, и с плачущими где-то в темноте женщинами, и с пляшущими над головами золотыми искрами…
— Маша, я такая счастливая, — возле нее снова очутилась Дулма, с золотыми глазами, с ослепительной улыбкой, с рассыпавшимися косами. — Что-то со мной происходит. Понимаешь, Маша! Понимаешь!
День уходил, как все дни. Потом он повторится в другом году, и в третьем, и в двадцатом, но мертвые сегодня еще теплые — жизнью и любовью родных, но калеки сегодня — еще калеки войны, и сила мужчины сегодня — еще сила солдата, защитника слабых и беспомощных…
— Я такая счастливая, Маша! — все шептала в се ухо Дулма.
3
И все-таки эжы встала. Ссохшаяся, легонькая, начала выходить из дому. В колхоз возвращались фронтовики. И Пагма, услышав о приезде нового
Дулма, волнуясь, ждала ее. Заметив издали сгорбленную, едва бредущую фигурку, сама горбилась. Настороженная, Пагма оставалась стоять на дороге, опираясь на палку, словно все силы растеряла на длинном пути, и стояла так долго, издали поглядывая на играющих детей. Дулма знала: эжы боится идти в пустой дом. И шла к ней, пересчитывая уходящие на запад телеграфные столбы. Дорога была пуста, лишь сонная пыль прижалась к ней — не шелохнется.
— Идем, эжы, в дом, идем, родная……. шепчет Дулма и ведет Пагму к избе.
Последнее письмо пришло накануне смерти Каурого. Она помнит его наизусть. Коротенькое, в несколько слов, размашистым скорым почерком — это письмо, как последний бой, последний бросок. «Еще немного вперед, и сразу — к вам, любимые. Ждите!»
— Эжы, лягте, вам надо уснуть. Не волнуйтесь. Не могут же все сразу одним поездом ехать, — не очень уверенно уговаривает Дулма и с деланной веселостью добавляет: — Он застать врасплох нас хочет. Он такой. Без вестей, без телеграммы заявится. Но путь-то долгий!
И все равно в избе поселилась тревога. Тайком и Дулма пробиралась к дороге. Вдруг закружится на горизонте пыль? Но пыль спокойна. Слезы застилают глаза, и горизонт сливается с небом в сплошную мутную пустоту. В этом потоке пустоты ломаются спичками телеграфные столбы.
Она перестала прибираться. Теперь и готовит Мария. Эжы вяжет чулки, час за часом, день за днем, — длинные теплые чулки к зиме.
Ежедневно угоняет Дулма овец на бугры, к лесу, где уже прорезается зелень, и пасет их допоздна.
Вечерами Мария читает детям книжки, стихи — наизусть, сказки рассказывает. Дулме казалось, что эжы не слушает Марию, но как-то Пагма сказала:
— Все у тебя лес да лес. Что сказками детей кормить? Завтра в настоящий повезу!
Притихшие ребятишки запрыгали по дому.
— Что ж, это хорошо, эжы! — встрепенулась Дулма.
Может, страхи их выдуманные? И впрямь путь неблизкий, через всю страну, в набитых поездах! — всколыхнулась надежда в Дулме.
Семь, десять, девятнадцать дней — счет встреч, ожиданий. Месяц май. В мае начался новый счет жизни. Люди как-то сразу почувствовали, что устали. Устали работать, устали голодать, устали ждать. А работать, как ни странно, приходилось больше прежнего: весна, стоит земля, готовая зародить… И несмотря на то, что теперь работали на мир, а не на войну, сил голодать и нести ту же тяжесть, что и раньше, в войну, не было.
— Смотри, — Агван сидит на корточках, и прямо у него на глазах из земли проклевываются зеленые язычки травы: упрямо из бурой корки лезут смелые узкие полоски.
— Смотри!
Даже бегать стали осторожно: а вдруг затопчут?
В лесу Агван никогда не был и знал лес только по рассказам тети Маши и Вики: много-много деревьев, кустов, грибов и ягод. Он волновался.
— Там высокие деревья, — говорит бабушка, пока они тащатся на быке, — такие высокие, как телеграфные столбы, даже выше.