Поклон старикам
Шрифт:
— Э-э… — промычал секретарь Хувараков. — Имя найти — это тебе не дэгэл сшить. Имя говорит о человеке больше, чем он может сказать о себе. Про время и жизнь говорит. Вот что значит найти хорошее имя… Давай-ка маленько выпьем, друг Балдан, за хорошее имя, которое сейчас придет в наши головы.
Секретарь выпил, вытер вспотевшее румяное лицо.
— Слушай, друг Балдан, — сказал не совсем понятно, потому что язык его стал хлябать, как ослабшая подпруга у седла. — Слушай, я вот-вот поймаю имя твоему сыну. Схвачу и сразу запишу в книгу. Вот-вот. Но-ка, плесни еще маленько, друг Балдан. Вот ты кто был раньше? — спросил секретарь, поднимая палец. — Ты был батрак! А теперь ты коммунар, активист. Значит, из тебя получился
Друзья сидели до ночи, пока в суме было вино. А наутро позабыли об этом разговоре. Да и мать, Намжилма, успела найти имя своему сыночку.
Шободой, конечно, не знал, что у него есть другое имя. Он рос умным и добрым, с малых годиков приучался что-нибудь делать, мастерить, а больше всего любил лепить из глины разные фигурки. Намжилма и Балдан, глядя на него, совсем забывали горе, которое постигало их прежде, думали о том, каким замечательным человеком он вырастет: ведь доброго хулэга-скакуна с возраста жеребенка видать! Ну и берегли его пуще своих глаз. Не позволяли даже тени коршуна упасть на сынка, боялись простуды. Потому-то, когда ребятишки днями напролет бултыхались в речке, Шободой сидел на берегу.
Незаметно подоспело время идти Шободою учиться. К этой поре в улусе открыли школу, не надо было никуда ездить. Из небольшой коммуны вырос колхоз. Кулаков изводили, как бешеных собак, правда, они еще огрызались. Прятались в глухих степях и лесах, скапливали злобу, чтоб тайком укусить кого-то из активистов…
Шободой учился отлично. Окончил первый, второй класс… И вот пришел самый радостный день в его жизни — двадцать второе апреля. На его груди, будто саранка в степи, загорелся пионерский галстук. В этот день Шободой дал торжественную клятву: «К борьбе за дело Ленина — всегда готов!» И этот день вошел в избу Намжылмы и Балдана самым светлым праздником. Разве могли они тогда, выматывая жилы на богача Ширапа, знать, что жизнь подарит им такого сына?! Нет, не зря говорят: «Закатившееся солнце возвращается, отвернувшееся счастье поворачивается».
Каникулы Шободой проводил на летней заимке, куда откочевали Намжилма и Балдан с колхозным скотом. Отсюда до улуса было километров шесть, чтобы попасть туда, надо было переехать речку Уду, потом скакать по степи, где нет пока дороги. Потому что летник только отстроили, и Балдан с Намжилмой протянули сюда первый след. Его не видно в траве, поэтому кажется, что улус находится где-то далеко-далеко, а заимка выглядит совсем одинокой.
Конечно, это Шободою кажется так. Ведь в первый раз уехал из улуса. Но он сильно не скучает, находит себе работу: то коня приведет, принесет воды, или помогает ухаживать за скотом. К тому же рядом с заимкой есть небольшое озерко, а на берегах его попадается глина. Вот и бежал туда Шободой, если ему было грустно, занимался любимым делом. Отец сделал из жердей перегородку, чтобы скот не разрушил его мастерскую. За лето Шободой успел вылепить все, что было на летнике — избу, кладовку, загоны для скота и навесы и само колхозное стадо. И все получилось, как было на самом деле: угрюмые колхозные быки, покорные ласковые коровы, игривые резвые телята. Только конь и всадник никак не выходили. Он хотел слепить Гнедка смирным, покорным хозяину, а человека спокойным и статным, каким был отец, а получалось все наоборот: конь скалил зубы и мчался во весь опор, а всадник боязливо сжимался, зарываясь лицом в лошадиную гриву. Почему выходило так? Может, самого себя лепили руки Шободоя? Опять же он никогда так не бегал да и страха в себе не чувствовал…
Как бы там ни было, не получалось у Шободоя того, чего он хотел. Но он не сдавался. С упорством лепил упрямого Гнедка снова и снова.
— Пускай наш Гнедко будет таким, каким хочет, — сказала, любуясь ловкими руками сына.
— А папа как же? Разве он трусливый зайчонок? — сердито спросил Шободой. Он, конечно, сердился на свои неумелые руки, которые не хотят слушаться, делать, что надо. Ну, разве можно с такими непослушными руками стать художником, о чем он мечтает?..
— Нет, конечно, нет. Ты тоже вырастешь смелым, сыночек. Если такой упрямый, — ласково улыбнулась Намжилма. — А сейчас пойдем в избу. Холодно стало. Вот и дождь собирается.
Конечно, было еще тепло, хотя лето подходило к концу. А дождь, правда, собирался. Над горами повисли обложные тяжелые тучи. Но Шободою не хотелось бросать работу недоделанной.
— Я еще побуду здесь, мама. Немножко, можно? — спросил он и снова взялся за глину.
Намжилма покачала головой, сказала:
— Мы возьмем глину с собой. В избе будешь делать Гнедка. Потом надо тебе почитать маленько. Скоро ведь в школу. Скоро поедем домой, сыночек.
— Хорошо, мама. Только глину брать не будем. Все равно в избе я ничего не сделаю. Мне надо быть одному, чтобы получалось, надо слышать и видеть все — ну, стадо, птичек, степь. Понимаешь, это необходимо.
Шободой встал, поглядел в сторону улуса, и на тонком загорелом лице появилась радость: все-таки здорово он соскучился по школе и ребятам! Ведь целое лето провел здесь. Приехал, когда трава едва народилась, а теперь степь успела привянуть от утренних заморозков, пожелтела. Только там, где течет Уда, стоят зеленые кустики тальника. Речка прибыла. Когда сюда ехали, вода даже не скрывала колес у телеги. А теперь наверно скроет с макушкой. И вода кажется холодной и тяжелой, как свинец…
Мать сказала правильно — вечером пошел дождь. Холодный и мелкий, как осеннее ненастье, он шел и теперь, среди ночи. Тихонько стучался в окна, шелестел по крыше. В такую погоду хорошо спится. Однако Шободой почему-то не может уснуть, хотя и лежит с зажмуренными глазами. Рядом спокойно спит мать, напротив у другой стены спит отец. Он похрапывает, как уставший богатырь, и железная кровать отвечает ему скрипом. А Шободой все прислушивается к чему-то, ловит каждый звук. Вот крякнула утка на озере, вот вздохнула корова, вот взмыкнул теленок во сне… Вдруг послышался топот коней, звякнула подкова о камень. Потом послышались крадущиеся шаги, замерли у дверей. Снова стало тихо. Только дождь по-прежнему постукивает в окно, да в печи постреливают угли. Но Шободою кажется, что он слышит дыхание людей у двери, и сердце его сжимается от страха. Он трогает мать за руку, чтобы разбудить, тут двери неожиданно вздрагивают от сильного стука.
— Открывай! — раздался громкий, как выстрел, голос. — Поскорее впускай гостей, активист Балдан. А то сожжем вместе с колхозной избой.
Шободой почувствовал, как пробудилась мать и прижала его к себе, вздрагивая всем телом. «Бандиты, кулаки, — подумал он, леденея от ужаса. — Они убьют папу».
Отец был уже на ногах. Он обувался в потемках, стуча сапогами.
— Открою. А будете ломиться, предупреждаю — стрелять буду, — сказал он спокойно. За дверью замолчали. Балдан зачем-то сходил к окну, потом подошел к кровати, погладил перепуганную жену по голове, склонился, понюхал сжавшегося в комок Шободоя, зашептал:
— Тебе надо бежать, сынок. Вылезешь в окно, я приоткрыл его. Садись на Гнедка, он дорогу знает. Скачи в улус, к председателю. Нет, не сейчас, сынок. Сейчас они тебя увидят. Когда зайдут в избу. Я дам тебе знак — потушу лампу. А пока давай приготовимся…
Он помог Шободою одеться, снова понюхал голову.
— Лежи тихо, сынок. Пока не дам знак.
— Я все выполню, папа. Я не боюсь, я пионер, папа, — шепотом ответил Шободой. Его немножко ободрил спокойный голос отца. — А ты будешь стрелять?