Поколение
Шрифт:
Стах возвращался домой через Повонзки. Он пробрался на зады еврейского кладбища и юркнул в узкие, кривые улочки Буды. Вставал день, над городом поднимался рассвет, легкий, как пена. Только теперь дала себя знать усталость, кости налились свинцом, голова гудела, как улей. Стах хотел поспать часика два перед работой. Хорошо, что он работает сейчас в городе вместе с Родаком. Они ремонтируют на Багне лавку торговца гвоздями и шурупами. Стах заберется под прилавок и проспит до обеда. А старый добрый «товарищ Петр» сделает за него работу. Он посмотрит поверх очков озабоченным взглядом, дружески улыбнется и скажет:
«Можешь
Фабрики и учреждения начнут работать еще не скоро. А сейчас улочки безлюдны, только куры расхаживают по дворам да большой петух кукарекает на крыше сарая. Вдруг Стах останавливается и прячется за угол дома, бросает беглый взгляд на соседний забор: не слишком ли высоко, и снова глядит вдаль. Приближающийся мужчина явно не похож на немца. На спине у него мешок. Спекулянт. Вот он подошел еще ближе, и Стах узнал его: «Костек!» Он был весь в глине и едва волочил ноги, сгибаясь под своей ношей. Голова у него была опущена, и он каждую минуту сплевывал, стараясь наступить на свой плевок, и был совершенно поглощен этим занятием.
— Костек!
— Привет, мастер! Ты откуда в такую рань? Бабу завел, а? Идем со мной, вдвоем веселее.
— Спекулируешь, Костек?
— Ага, спекулирую. Вот головы несу.
От мешка шел сладковатый запах. На мешковине проступили круглые мокрые пятна.
— Требуха?
— Требуха, говоришь? — Костек громко расхохотался. — Нет, браток, головы, головы что надо.
Стах только сейчас почувствовал, что от него разит водкой, и понял, что его прежний приятель уже изрядно накачался. Голос у него был хриплый, — видно, парень здорово зашибал в последнее время, кожа на лице рыхлая, землистого цвета.
— Погоди, передохну, — еле выдавил из себя Костек и сбросил ношу на тротуар. — Может, купишь моего товару?
Он открыл мешок и подсунул Стаху. Стах оцепенел, и у него в буквальном смысле слова волосы встали дыбом. В мешке, будто камни, лежали человеческие головы.
— Ну как? — опять рассмеялся Костек. — Одна баба хлопнулась в обморок, когда я показал ей свой товар. Я отрубаю их заступом, рвать зубы на кладбище слишком хлопотно… Золотые зубы… Немцы гоняют… Что с тобой, Стах? Неужто так проняло?
Стах застыл на месте и неподвижными, широко открытыми глазами смотрел Костеку прямо в лицо. Он не произнес ни слова. Что можно сказать, когда видишь шесть отсеченных заступом голов?
С крыши сарая с громким кудахтаньем спрыгнул большой белый петух. Стах вздрогнул всем телом и медленно зашагал прочь, преследуемый затихающим хохотом Костека: «Хак… хак… хак… хак…»
Только миновав третий перекресток, Стах вспомнил о пистолете. Забыв об осторожности, он побежал обратно, размахивая оружием. Им овладело жгучее желание пустить Костеку пулю в лоб. Но Костека нигде не было, — добрался, видно, с мешком до своего логова.
Стах не мог сомкнуть глаз. Разбуженная его приходом мать захлопотала около плиты, раздувая огонь. Она поглядывала на сына с беспокойством.
— Дай куртку, — сказала она, — я почищу. Ты испачкался. Все благополучно?
Стах кивнул и заговорил
— Мама, послушай… — И, задыхаясь от ярости, рассказал о встрече с Костеком. — Что ты скажешь, мама? Хорошо это или плохо, что я его не застрелил?
Мать сидела на краешке стула, сжимая в кривых пальцах тряпку, и смотрела в окно на поля. Там зеленела молодая травка, такая же, как на тех могилах, которых не коснулся еще ничей заступ.
— Не знаю, что тебе сказать, Стась! Долго жила я на свете, слишком долго, и вот до чего дожила.
Вдоль носа по проторенной бороздке потекли слезы. Она успокоилась и тихим голосом добавила:
— Это хорошо, что ты его не убил. Зачем руки марать? Негодяя и так рано или поздно пристрелят как собаку… Если бы ты выстрелил, кто-нибудь мог бы увидеть из окна. Узнали бы тебя. Тут на Будах все друг друга знают. Об этом пронюхали бы его друзья-приятели и убили бы тебя или немцам сообщили. Страшно даже подумать. Хорошо, что ты не застрелил его.
Мать смолкла и снова устремила взгляд на зеленеющий за окном пустырь.
— Но если бы ты пришел и сказал мне, что убил его, — добавила она, помолчав, — то я бы тебя похвалила.
XXII
В воскресенье Юрек бродил по площади Венеции между каруселями. В этом сезоне их не ремонтировали, и они пришли в негодность: облезла позолота, отвалились резные украшения, потускнели диковинные картинки, из грив и хвостов у деревянных лошадок повылезли волосы, казалось, будто они голодные. Их раздутые ноздри, вытаращенные глаза и оскаленные зубы приводили на память коней Апокалипсиса. Щедрый свет весны с беспощадностью обнажил всю пошлость аттракционов.
Делать было нечего. После ареста Галины постановили не появляться вместе на улице. Постановление гласило: «Не ходить секциями». Воскресенье было праздным и бесполезным, как мыльный пузырь.
Юрека пригласила с собой компания французов из форта Воля, которые непременно хотели ехать в Вилянов. Юрек, не знавший, как убить время, отправился с ними. Ему не сиделось на месте, внутри у него все кипело. Весна теплыми, мягкими губами впилась ему в сердце.
Французы вынули из чемоданчиков консервированные огурцы, немецкую колбасу в целлофане и бутылочку вина.
— Вашу водку невозможно пить, — пожаловался на французско-польско-немецком жаргоне Ги. — Она вызывает шок. Одна, две, три, четыре, пять… рюмки — шок. Прощай, рассудок.
Юрек улыбался неизвестно кому и чему. Он любил быструю мелодичную речь французов. Но она доходила до него словно сквозь толщу стекла, сливаясь с плачем грудного ребенка, с лаем собаки, со смехом девушки, с плеском воды под веслом перевозчика.
В тени старого дерева, может быть, одного из тех, которые посадил Ян III, торчал похожий на аиста немецкий офицер. Он срисовывал дворец замысловатой архитектуры, воздвигнутый толстым польским рыцарем с пышными усами и умными глазами в честь некой француженки, женщины замечательной во всех отношениях, которая подсунула ему польский трон чуть ли не под самую задницу. Сюда вместе с тысячью поцелуев он слал нежные письма из Вены, мягкие ковры, в которых утопали ноги, ткани с замысловатым узором, по которым без труда угадывалась утонченность былых турецких властелинов.