Поколение

Чешко Богдан

— У тебя гости? — спросил он и в этот момент увидел в глубине квартиры сидящего на кушетке молодого человека с лицом патриция и густой шапкой волос, похожих на гроздья черного винограда.

— А… а… — негромко сказал он и махнул рукой. — Я помешал. Происходит смена караула. На пост заступают свои люди.

«Получилось лучше, чем я ожидал», — обрадовался Юрек. Но два дня спустя он сломя голову мчался по городу, не слыша кваканья мегафона, возвещавшего о новых расправах. Он мчался на Прагу, подстегиваемый тоской. Но по лестнице он подымался медленно и, не дойдя до четвертого этажа, где жила Анна-Мария, остановился.

Вечером он долго стоял у окна, прижавшись лбом к холодному стеклу. В окно секло дождем, мелкие брызги медленно собирались в большие капли и стекали вниз.

«В общем, все в порядке», — утешал он себя.

— Ты чего такой хмурый? — спросила мать. — Опять что-нибудь случилось?

— Нет. Порвал с Анной-Марией… Оказалось, это только эпизод…

Но дело обстояло не так просто: одного желания забыть было недостаточно. Воспоминание о сидящем на кушетке молодом человеке долго преследовало его, возникая по любому поводу, потом оно стало посещать

его реже, но тупая боль осталась, давая о себе знать, как осколок снаряда, засевшего в теле.

* * *

Врач из Кракова был так внимателен, что несколько раз посещал Владека в монастыре; осматривая рану, он ощупывал теплыми пальцами его голову. Однажды он принес ему две тетради в жестких переплетах и несколько химических карандашей. Не полагаясь на свою ослабевшую после ранения память, Владек решил вести записи.

«Был на всенощной, — писал он в первый день праздника. — Монахи молятся исступленно. Ночью их несколько раз будит стук колотушки. Сердито бормоча молитвы, они гуськом движутся по коридору. «Аминь», произносимое хором, проникает в каждый закоулок и звучит победоносно. Их не отличишь друг от друга, они однолики. Капюшоны надвинуты на лоб. Виден только рот, источающий хвалу господу. Все человеческое им чуждо, они как свечи, назначение которых — гореть у алтаря. Но однажды я слышал, как брат-садовник торгуется с кем-то из-за продуктов. Кажется, только он один и поддерживает связь с внешним миром, если не считать гвардиана и приора, чья деятельность носит менее утилитарный характер. Благодаря приору я попал сюда.

В скупо освещенной часовенке рождественскую мессу служил приор. Было так холодно, что клубился пар от дыхания. Казалось, будто это молитвы, приняв зримую форму, уносятся ввысь. В тишине шелестел тихий старческий голос приора и слышались мерные, как поступь времени, удары капель, падающих с темного свода. Пламя свечей освещало вблизи алтаря деревянные фигурки, изображающие сцену рождения Христа. Позолоченная фигурка младенца Иисуса, вырезанная с той же трогательной неумелостью, что и другие фигурки, светилась отраженным светом, приковывая к себе всеобщее внимание.

Но вот, точно взрыв, загремел псалом, славящий рождество. Торжественные звуки органа сотрясали стены и, словно ветер, пригнули к земле тела братьев. Я тоже ощутил прилив какого-то мистического восторга. «Надежда! Надежда!» — пел в экстазе брат Антоний, распластавшись крестом поблизости от меня. Он три дня лежал на заледеневшем каменном полу, не принимая ни воды, ни пищи. Покаянием хотел отвратить угрозу — приход Красной Армии, несущей, по его мнению, новые пожары и беды Христовым слугам.

Поведение брата Антония вызвало во мне протест, хоть я не Юрек, который относится с телячьим восторгом к союзникам в лаптях.

Не знаю, то ли навеянные богослужением мысли о Иисусе Христе, который создал для рабов и вольноотпущенников философию бедности, то ли охвативший меня порыв необъяснимой радости, а скорее всего глупость, которая проявляется в противоречии жестов и слов, — не знаю, что именно, но что-то заставило меня задуматься над своими стихами. Неужели мое вечное: «Оставь надежду навсегда», которое я неустанно нашептывал людям, даже предписывал тоном приказа, — это все, что я могу им сказать? Если да — то, пожалуй, это скверно».

* * *

Вот уже месяц, как Давид таскал бетонные плиты по территории «Буна-Верке». Кружа по огромной площади, заключенные перемешали деревянными чеботами снег и глину, превратив их в густую жижу, по временам покрывавшуюся тонкой коркой льда. Переносить плиты надо было бегом. С места на место. В этой работе было меньше смысла, чем в обгрызании ногтей.

— Ты плохой коммунист, Жак, — шептал Давид своему соседу по нарам. — О чем ты думал, когда вступал в партию? Ты просто дурак, а не коммунист. Разве ты не понимаешь, что твой партийный долг — сохранить человеческое достоинство. Но это не значит любой ценой спасти свою шкуру, понимаешь ты, скотина? Впрочем, чего я распинаюсь, все равно запишешься завтра на черную доску.

Но он не записался, а упал с плитой на спине. Его оттащили в сторону и бросили ничком на подмерзшую землю. На спину ему положили плиту, и капо Феликс, расставив ноги, качался на ней.

— Магараджа? — спросил караульный у ворот. Он прибыл сюда недавно, и это слово имело для него очарование новизны.

XXVIII

— Я уйду в Четвертый [33] , — заявил Яцек Дорогуша. — Я уж прикидывал и так и сяк и решил, что надо уходить. Мой шеф пронюхал, что у него пропадает оружие. Исчез «вис» и две гранаты… Сейчас я притаился и больше не ворую. Но разве это поможет? Он, когда проходит мимо, смотрит на меня, как баран. Но с другой стороны, может, продолжать в том же духе, чтобы окончательно сбить его с толку.

33

Четвертый батальон («Чвартаки») — ударный батальон Союза борьбы молодежи.

— Правильно, — ответил Юрек. — Физиономия у тебя непроницаемая, ничего не поймешь.

— Легко сказать, правильно. А если он устроит мне ловушку, подложит что-нибудь, чтоб я попался? Тогда я влип. В мастерской нас только двое из Гвардии. А об остальных и говорить нечего. Или из АК, или старики, которые из-за верстака мира не видят. Хозяин подобрал рабочих под стать себе. А нас, молодых, только двое, вот и агитируй как хочешь. Старых не убедишь. «Сперва сопли утри, щенок», — скажут и засмеют. Остальные не интересуются ничем. Пошел я домой к одному молодому рабочему, Стефаном его зовут, он недавно женился, и ребенок у него маленький… Я подумал: «Парень он с головой, непьющий, сынишку любит, баба у него славная. Надо попробовать». А было это после того, как мои парни из Еленок, что работают в депо, прилепили магнитные мины с термитным зарядом к цистернам. Сделали они это ночью. Прикрывал их

я и Левша с Кола. Мины были замедленного действия. Поезд отошел. Я представлял себе, как они бабахнули в дороге, и на следующий день места себе не находил от радости. Пошел я, значит, к Стефану. Рабочие места у нас рядом, вот мы и подружились. Он вроде меня, торопиться не любит, делает все солидно, не кое-как. Пришел я к нему, разговорились мы с ним о работе, о том о сем. Мальчишка у него описался, он его перепеленал. «Смотри, говорит, какой богатырь, шесть кило двести тридцать граммов». А малыш, пока он его перевертывал, пустил фонтан, и прямо ему на жилетку. Мы засмеялись. Жена тоже. «Коли не умеешь, нечего браться», — говорит. А мальчишка тоже смеется, единственный зуб скалит. Посмотрел я на парнишку, вспомнил Цистерны, и стало у меня как-то радостно на душе, вот я и спросил у Стефана: «Какое ты будущее своему сыну готовишь, Стефан?» А он отвечает: «После школы будет дальше учиться. Хочу, чтобы он Вавельберг кончил. Пусть будет техником или инженером, как наш хозяин». — «А откуда ты столько денег возьмешь?» — спрашиваю я у него не без задней мысли, потому что знаю, при социализме учить будут бесплатно. Он этак призадумался, помолчал немного, покусал губу и говорит: «Работы после войны будет много. Вот увидишь, будем мы с тобой, Яцек, на траве лежать, а на подметках напишем цену — сколько, значит, за час хотим получить, чтобы Нас зря не тревожили. После войны всегда работы много. А ты ведь знаешь, работать я умею. В чертежах разбираюсь неплохо, и сам, если нужно, чертеж могу сделать». Выкладывает он мне все это, а я уж наперед знаю, что он дальше скажет, и стало мне, ребята, тоскливо. «Я заработаю много», — говорит он. А я только головой киваю, он думает, что поддакиваю ему. «Накопим денег. Жена у меня хозяйственная, я не пью. Парнишка маленький. Начальная школа ничего не стоит. А когда придется за него платить, я к тому времени уже мастерскую открою. Найму нескольких парней из деревни, чтобы мне за обучение платили, двоих чернорабочих, сам встану за станок, и пойдет дело. Сынишка, если даже не пойдет по моим стопам, все равно на кусок хлеба с маслом заработает. А я, как скоплю немного деньжат, мастерскую продам и на старости лет поселюсь с Анкой в Пирах или еще где-нибудь под Варшавой, чтобы лес был неподалеку. Куплю маленький домик с фруктовым садом. Поди сюда, покажу тебе первую балку для моего будущего дома». Привел меня в сени, влез на табурет и снял с антресолей, что бы вы думали? Суппорт от циркульной пилы. «Обрати внимание, говорит, суппорт не обыкновенный, а комбинированный, вот здесь — пила, а тут, сбоку, — кронштейн для крепления сверла. Циркульная пила и сверло одновременно. По дешевке купил. Пришлось, правда, обручальное кольцо продать, еще отцовское». Вот и толкуй с таким. Сто лет будешь его убеждать, а он еще решит, что ты ему зла желаешь. Он все уже заранее предусмотрел — всю жизнь распланировал.

Лицо у Александры помрачнело. Все притихли. Собирались провести вечер весело, и вдруг мыльный пузырь веселья лопнул. Яцек понял, что виной всему его рассказ.

— Ну, чего приуныли? — сказал он. — Стах, сыграй что-нибудь на губной гармошке. Из-за одного Стефана Польша не пропадет. Ну его к черту! Есть еще похуже. Пришел к нам недавно один парень. Слегка прихрамывает на правую ногу, говорит, упал с лесов на стройке — панели под потолком полировал. Живой, курчавый. Мне понравилось, как он спорил во время обеденного перерыва: «Второй фронт, говорит, где он ваш второй фронт? Сидят в Италии, окопались. Ползут как черепахи. А Италию можно голыми руками брать. Партизаны сзади жмут на немцев. Там союзников вином и лимонами будут встречать». Вот я и подумал: «На задания он ходить не сможет, потому что хромает. Но привлечь его надо, Может, пригодится если не сегодня, то завтра. Дело для него найдется, а людьми пренебрегать нельзя». Пригласил, значит, я его домой, и теперь жалею. Не успел я рта раскрыть, как он выпалил: «Значит, ты продался? Какой же ты после этого поляк? В морду тебе плюнуть мало — большевистский прихвостень». И заковылял прочь. Поэтому я и хочу уйти в Четвертый, там я буду на казарменном положении и содержанием обеспечен. Я уже переговорил с Конрадом, он берет на себя командование. Говоря откровенно, я себя чувствую не очень хорошо. Влип глупейшим образом. Если Антек так говорит, значит, он с хозяином заодно, а если так, мне нельзя оставаться в мастерской. Погорел я. Он, видите ли, на союзников зол не за то, что те не воюют, а за то, что к нам Красная Армия придет. Потом во время перерыва он уже говорил другое. Хозяин поручил ему сделать новый приклад к ручному пулемету. Пулемет привезли на пролетке какие-то типы в сапогах с высокими голенищами. Издалека видать, что за птицы. Стальные части сохранились хорошо, а дерево сгнило в земле. Сейчас они вовсю выкапывают оружие. Хозяин велел делать приклад из ореха. Возни с этим прикладом не оберешься. А он тоненьким напильничком ну прямо как часовщик работает. Это особо почетное задание. Я думаю, про ногу он, наверное, соврал, ни с каких лесов он не падал. Теперь он вот что говорит: «Большевики скоро придут. Это ясно. Ну что ж, пусть приходят. Пусть приходят и убираются, откуда пришли. А мы сделаем вот так. — И Яцек передразнил хромого Аптека — сделал жест полицейского, регулирующего уличное движение. — Мы пустим их двумя дорогами через Варшаву: через мост Понятовского и мост Кербедя. Вдоль дорог поставим вот такие штучки, — сказал Антек и похлопал рукой по прикладу. — А тем, кто с нами не согласен, мы покажем кузькину мать», — сказал и посмотрел на меня. Понимаете? А я подумал: «Дурак ты». Дурак-то он дурак, но не безвредный. Да, ребята, пойду в Четвертый — батальон гвардейский, Конрад говорил, что он в подчинении Крайовой рады народовой [34] . Ну что, прав я или нет?

34

Крайова рада народова (КРН) — политическое представительство польского народа, созданное 1 января 1944 года демократическими организациями во главе с ППР, уполномоченное «выступать от имени народа и руководить его судьбами до освобождения Польши от оккупантов».