Покорение Крыма
Шрифт:
Веселицкий поднял усталые глаза на агу:
— Где акт?
— Он ещё не подписан, — сказал Мустафа. И тут же поправился: — Не все мурзы ещё подписали. Как подпишут — сразу привезу!
— Мне надоели ваши обещания и их неисполнение, — сдвинул брови Веселицкий. — Ты, ага, останешься аманатом до тех пор, пока мы не получим акт! Отправь слугу к отцу — пусть расскажет ему...
Решительность Веселицкого возымела действие: через пять дней в лагерь пожаловали мурзы, доставившие два новых письма.
Первое — к удивлению канцелярии советника — было от хана Селим-Гирея,
Разъярённый переменчивостью татар, Долгоруков долго и грубо ругался, выкрикивая самые злые и грязные слова.
Веселицкий подождал, когда командующий выдохнется, и рассудительно заметил:
— Для России, ваше сиятельство, не столь важно, кто станет править в Крыму. Селим, конечно, порядочная сволочь, к Порте привержен и таковым, разумеется, остался. Но коли общество желает иметь ханом его — надо соглашаться.
— Так ведь дурачат же нас! — опять прокричал Долгоруков. — Голову на отсечение даю — дурачат!
Веселицкий не уступал:
— Дурачат, ваше сиятельство, вы правы. Хан только по необходимости объявил себя отставшим от Порты, а потому едва ли может быть благонамеренным... Но поскольку за него ручаются здешние начальники, то надо... — Пётр Петрович мягко, но настойчиво повторил: — Надо признать его в ханском достоинстве... Делая это, мы покажем татарам, что не собираемся вмешиваться в их внутренние дела, соглашаемся на все их желания, и тем уверим в нашей решимости доставить Крыму совершенную во всём независимость.
Доводы Веселицкого были основательны, но в глазах Долгорукова продолжал гореть огонёк недоверия.
— Осмелюсь напомнить вашему сиятельству, — сдержанно добавил Пётр Петрович, — о необходимости сделать хану и всему начальству пристойные отзывы и дозволить вступить в правление Крымским полуостровом со всеми прежними правами и привилегиями. Но только после того, как они подпишут акт отречения от Порты!.. И пусть хан отправит к вам одного-двух своих сыновей и чиновников с формальным возвещением о его отложении и испрашиванием нашего покровительства.
Долгоруков так и поступил. Самому же хану он предписал проживать в Бахчисарае и не вмешиваться в крымские дела до получения ответа из Петербурга.
Июнь — июль 1771 г.
Когда известие о взятии Перекопа дошло до Харькова, Евдоким Алексеевич Щербинин стал собираться в дорогу. Несмотря на весьма натянутые отношения с Долгоруковым, он намеревался в точности исполнить указание Совета, определившего, что в мирное время негоциацию с татарами проводит он — Щербинин. И поскольку теперь изгнание турок из прочих крымских крепостей было делом времени — следовало поторапливаться с отъездом.
Евдоким Алексеевич понимал, что Долгоруков постарается самолично принудить крымцев к подаче просительного акта, дабы к славе победоносного
20 июня с большой свитой секретарей, канцеляристов, писарей, слуг и офицеров Евдоким Алексеевич выехал из Харькова в Александровскую крепость. Там, в крепости, он отдохнул несколько дней, а затем продолжил путь вдоль Днепра к Кезикермену и дальше — к Перекопу.
Комендант Перекопской крепости подполковник Бунаков с услужливой суетливостью предложил генералу лучшие комнаты в доме, где раньше проживал Селим-Гирей, и красочно пересказал все здешние новости: о занятии Керчи, Кафы, Еникале, о нападениях татар на деташемент Броуна, на экипажи и пикеты.
Последнее замечание коменданта насторожило Щербинина:
— И сильно лютуют басурманы?
— Лютуют, ох лютуют, ваше превосходительство, — отозвался Бунаков с бравадой, как бы подчёркивая своё превосходство над тыловыми храбрецами. И тут же ругнул себя за излишнюю говорливость: Щербинин потребовал сильную охрану.
Подполковник попытался отказать, ссылаясь на малочисленность гарнизона, посоветовал ехать с очередным обозом, выходившим к Салгиру через три-четыре дня, но Евдоким Алексеевич так свирепо глянул на него, что смущённый Бунаков, виновато согнувшись, выскочил за дверь — побежал набирать охрану.
Сопровождаемый полусотней казаков, обоз Щербинина помчался по степи. Ехали быстро, с редкими, недолгими остановками, отмерив за день сто вёрст. Растревоженный рассказами коменданта, генерал опасливо поглядывал в оконца кареты, ища зорким взглядом коварных татар, но к концу пути устал и задремал. Очнулся он от криков казаков, приветствовавших солдатский пикет, — обоз подъехал к редуту у Салгира.
Поздней ночью 14 июля, помаявшись по тряским виляющим между холмов и гор дорогам, Щербинин наконец-то добрался к лагерю под Кафой.
Истомившийся за день Долгоруков почивал, поэтому его будить не стали — отложили доклад до утра. Дежурные солдаты поставили для Щербинина новую палатку; свитские же люди губернатора легли где попало: на песке под кустами, в телегах и колясках.
С непривычки Евдоким Алексеевич спал скверно, неспокойно. В лесу пугающе кричали ночные птицы, с гор тянуло бодрящим холодом, шипели, накатываясь на песок, лёгкие волны, у привязей шумно фыркали кони.
С первыми лучами солнца озябший под тонким одеялом Евдоким Алексеевич был на ногах, сам растолкал замертво спящих слуг, приказал готовить завтрак.
Приглашённый к столу Веселицкий, охотно отведывая генеральские угощения, обстоятельно рассказал Щербинину о ходе переговоров с татарами, о последних письмах крымских начальников и хана.
— Однако, — заметил он, допивая кофе, — думается мне, что сие не есть их последнее слово. До формальных писем и прошений дело покамест не дошло. И приезд вашего превосходительства как нельзя ко времени.