Покорение Крыма

Ефанов Леонид Александрович

Закончив завтрак, выкурив по трубке крымского табака. реквизированного Веселицким у одного кафинского армянина, собеседники направились к палатке командующего.

Против ожидания, Долгоруков встретил Щербинина без прежнего гонора и высокомерия — пространно, с нотками хвастовства, описал штурм Кафы.

Щербинин сказал в ответ несколько хвалебных слов и перешёл к делам татарским.

— А что татары? — округлил глаза Долгоруков. — С ними вопрос решится в ближайшие дни! Намедни я получил уведомительные письма от хана и правительства... Можете почитать.

Он посмотрел на Веселицкого.

Тот

щёлкнул замком портфеля, вынул письма и сделанные с них переводы, передал Щербинину.

Евдоким Алексеевич, знавший содержание писем из утреннего рассказа Веселицкого, быстро просмотрел переводы, сказал предостерегающе:

— Полагаю, ваше сиятельство, что Селим-Гирей, показавший на протяжении всей войны себя упорным нашим неприятелем, не сдержит данного слова.

— А мне на его слово наплевать, — отмахнулся Долгоруков. — У меня одна забота: чтоб крымские начальники твёрдо стояли за нашу протекцию. Тогда не этот, так другой хан подпишет акт.

— Оно, конечно, так. Но сколь много времени для сего понадобится?.. Татары — народ упрямый, несговорчивый. Могут затянуть подписание акта.

Долгорукову нравоучение не понравилось.

— Я, милостивый государь, акт получу самолично, — произнёс он заносчиво, однозначно давая понять, что сам добьётся от крымцев необходимого документа, а окончание всех формальностей оставит губернатору.

Щербинин обидчиво поджал губы, помолчал, потом заговорил об отношении крымцев к ногайцам:

— Насколько мне ведомо, они считают их предателями и особого рвения к прежнему воссоединению не проявляют.

— Я бы даже сказал, что испытывают некоторое облегчение, избавившись от сих неспокойных и хищных людей, — брезгливо отозвался Долгоруков. — Все здешние жители ни о чём другом мыслить не желают, как только о своей безопасности и сбережении собственных выгодностей.

— Но теперь, когда сами крымцы будут просить о протекции, дело смотрится инако.

— Это как же?

— Когда ногайцы отторглись, крымцы всем внешним видом показывали, что не желают иметь с ними дел, дабы не раздражать Порту, на вспомоществование которой надеялись. Ныне надежда такая сгинула. И вопрос встал по-другому: согласится ли Селим-Гирей, сколь бы усердно ни желал он быть в союзе с империей, потерять навсегда от своего подчинения помянутые орды, кои главнейшую силу его войска составляли?.. И согласятся ли ногайцы признать Селима своим ханом? Они ведь просили о Шагин-Гирее... Тут нам оплошать нельзя!.. Ибо разделение татар на две независимые области способно предоставить способы ввести между ногайцами такое правление, какое сходно с российскими интересами. Правда, с таким разделением двор решил повременить до поры... А дружбу крымцев с империей подкрепят наши здешние гарнизоны...

— Татары словесно изъявили желание иметь оные на своей земле, — осторожно вмешался в разговор Веселицкий.

— ...Пока длится война с Портой, — продолжал говорить Щербинин, недовольно скосив взгляд на канцелярии советника, — всякому из крымцев понятно, что чем больше укреплённых мест — особенно по берегам! — занято нашими войсками, тем безопаснее они от турецких покушений. Но содержание оных по заключении мира было бы для российской казны излишне тягостно и убыточно.

Поэтому проектируется оставить в наших руках крепость Еникале — для защиты прохода из Азовского в Чёрное море и Кафу — для содержания там флотилии, что позволит противостоять проискам Порты и навсегда утвердить нашу ногу в Крыму... Важно разумными обращениями расположить татарские мысли так, чтобы они — как бы сами собой! — достигли познания в необходимости такой уступки для собственного их спокойствия и сами о том нас попросили.

Пространное рассуждение Щербинина опять напомнило нравоучение, и Долгоруков с прежней хмуростью проронил:

— Сами они не попросят... Только сила моего оружия и моя настойчивость способны побудить их к этому.

— Нет, нет, — предостерегающе воскликнул Щербинин, — требовать уступки сию минуту никак нельзя! Можно отпугнуть татар... Пусть они думают, что наши гарнизоны располагаются на полуострове только по причине войны с Портой, и тешат себя надеждой, что по её окончании гарнизоны будут выведены. А вот когда станем подписывать с ними формальные договоры — тогда особливым пунктом и выговорим сии уступки.

Беседу генералов прервал адъютант командующего, принёсший печальную весть: ночью в полевом госпитале скончался генерал-майор Броун.

Василий Михайлович невидящим взглядом посмотрел на адъютанта и враз утомлённым голосом сказал тихо:

— Схоронить славного генерала со всеми почестями...

Помолчал, устало потёр пальцами седеющие виски и — уже с тревогой — добавил, обращаясь к Щербинину:

— Уходить надобно отсель, покамест зараза всю армию не сгубила...

«Заразой» была чума — «моровая язва», завезённая в Крым бежавшими из Молдавии и Валахии турками и татарами. Сколь усердно она косила крымцев, судить было трудно, но в русских полках заболевших становилось всё больше. Каждый день санитарные команды копали в лесу глубокие ямы и хоронили до десятка умерших.

...Видя, что командующий не настроен продолжать беседу, Щербинин откланялся.

Солнце всё сильнее накаляло вязкий воздух. Разморённые жарой офицеры в одних нательных рубахах забирались в палатки, шли в лес, под кусты и деревья, и, попивая из узкогорлых татарских кувшинов душистое крымское вино, лениво перебрасывались в карты. Голые, загорелые солдаты барахтались у берега, стирали в солёной воде исподнее бельишко. На краю лагеря выстраивался рядком очередной обоз к Салгиру.

Вернувшись в свою палатку, Евдоким Алексеевич сбросил шляпу, парик, снял мундир, денщик стащил сапоги. Утирая платком вспотевшее лицо, шею, он некоторое время сидел на раскладном стульчике — размышлял.

После объявления Долгоруковым намерения довести дело с татарами до конца, дальнейшее своё пребывание здесь Евдоким Алексеевич посчитал не только бесполезным, но и в какой-то мере унизительным: Долгоруков, верный своему замыслу одному покорить Крым, мог не допустить его к беседам с татарскими депутатами. А этого Щербинин боялся сильнее всего, ибо и армия, и татарские начальники знали о сути его должности, описанной им самим же в разосланных повсюду письмах.

«Князь, конечно, прямо об этом не скажет, — рассуждал Евдоким Алексеевич. — Просто запамятует позвать, когда депутаты приедут...»