Покорители

Шамсутдинов Николай

V

Схлынул с берега гнус, и в окне потемнело… Он прошёл и присел у порожка, в упор — Льдинка синего взора, и прошелестело В загустевшем, свирепом дыму: «Рыбнадзор!..» Привалился спиной к тёплой печке, сутулый, А черняв и скуласт, ну, татарин точь-в-точь, Затянулся — и на измождённые скулы Кашлем выбило алые пятна. …В ту ночь, Взяв двоих, затопив самоловы, он двинул Мимо сонного плёса, да квёлый движок Заблажил… Он пригнулся к мотору, а в спину — Раз! — удар и, с присловьицем хлёстким, — в висок, И — вода взорвалась и сомкнулась. И тут же Потащила на дно, оплетая собой, Уж так люто давнула, так стиснула стужа, Высекая из сердца слепящую боль, Что дыханье зашлось. И, уже задыхаясь, Он всплывал и тонул, обессилев, и вновь Жадно, с яростью рвался наверх, выбиваясь Из беды, будоража сомлевшую кровь, И ведь выплыл! Отлогую отмель нащупал, И кромешную стужу, и мрак превозмог, Зацепившись размытым сознаньем за щуплый, Протянувшийся издалека огонёк, Выбрел по мелководью, уткнулся в густые Тальниковые заросли — мрак позади… С этих пор-то и хлюпают хляби речные, Неусыпно ворочаясь, в хлипкой груди. Тех двоих встретил в лодке у мыса и ловко Обошёл, посылая «казанку» вперёд, Прямо наперерез им, ударил — и лодка Задралась, обнажая пропоротый борт. Матом ночь взорвалась… Он прицыкнул, однако, Бросив круг на двоих, близко не подпускал Браконьеров к «казанке», а — «Хитрый, собака!» — Под стволами добытчиков к берегу гнал. Выгнал, мокрых, к рассвету… Уж как его крыли Браконьеры, народ веселя, на суде! А инспектор молчал, лишь в глазах его стыли Две фигурки на чёрной студёной воде… Две зимы миновало. Он к лету вернулся, Худ, в казённой одёже… На смирной воде Встретил этих, двоих… Пусть другой разминулся б, Он — навстречу «знакомцам» попёр, ну, а те — То ль купанья боялись, то ль нервы провисли… — Заложили вираж, угорело вильнув, Ушмыгнули в проточку и чутко закисли В тальнике — видно, чуяли всё же вину… Помутнел браконьер: «Незадача!» — Как тут ни вертухайся, полнейший разор: Невода отощали, слиняла удача, Заскучала рыбалка… И всё — рыбнадзор! И уже с самоловом не сунься в протоку, Хоть стращали и дом подожгли, наконец, И не раз ему, воду буровя, дорогу Заступал среди ночи горячий свинец — Только непримиримее холод во взоре… Он спешит на «казанке» на тоню, крутой, Ибо помнит: под хриплым дыханием хвори Жизнь обтает, как хрупкая льдинка… Седой, Он спешит мир заветный спасать от разора, Словно эти урочища носит в себе, Защищая их от взматеревшего вора, Заскорузлого в неистребимой алчбе. Вор ухватист: мордующий ясные воды, Мощью техноса часто силён он, пока Не воспрянет от оцепененья природа И не даст ему, прочь вышибая, пинка… Увлекаем на север всем ходом державы, Сколько техники я по урманам встречал — Этот, битый тайгой, искорёженный, ржавый Да

стреноженный цепкой травою металл. Ты бы рад, временщик, всё сграбастать в беремя, Да забыл, что силён ты — вот этой землёй, И не жди же, пока сердобольное время, Словно раны, залижет следы за тобой. След потравы вопит, временщик, за тобою, Он не скоро исчезнет… А вот рыбнадзор Приохотил и сына к реке, и порою До рассвета стучит на воде их мотор… И малец прикипел к ней, не щедрый на слово, По-отцовски глядит, ветром, стужей пропах — Это возобладала закваска отцова, Отзываясь раденьем в сыновних кровях… (Луч ложится румянцем на чуткие воды…) Он сидит на корме, погруженный в своё, — Не чужанин и не приживал у природы, А кровинка, наследный печальник её…

VI

Потянуло порой перелётов, и стая На родные гнездовья летит, а под ней, Перебранкою нервных курков нарастая, Поднимается лес вертикальных огней… Смёл усталую птицу огонь, от болота До пробитого неба горит вертикаль Липкой боли и страха… Охота: — Бей! Промазал! Ишь, гад, насобачился!.. Жарь! Я не вижу в пальбе лица человека, И, кромешный, от крови и пороха пьян, Зачинается день, лишь оглохшее эхо И рыдает, и стонет, забившись в урман. Распрямилось, над птицей сомкнувшись, болото, И так зримо я вдруг увидал, Как, вздымаясь, фантом вертикального взлёта Вбил нас в небытие — невесёлый финал… Словно трещина в небе, подбитая птица Больно сердце крылом зацепила… Скажи, Может в трещину эту наш мир просочиться, Обнажая каверны души? Там, где птица летела, зияют пустоты, Темнотой заплывая… А вспышки частят — Учащённое сердцебиенье охоты, И стволы, точно Судные трубы, гремят. А представишь ли ты, прикипевший к винтовке: Словно маятник бешеный, мчится Земля Амплитудой — от пули до боеголовки, Наши волосы — страх ли? сквозняк? — шевеля… Но всё злее, всё пуще ярится охота, Палец закостенел на горячем курке. …Вечер… Сумерки… Спят сапоги, полороты, Домовито бормочет вода в котелке, Кров из лапника прост и надёжен. Не спится, Ведь в исхлёстанном небе, как в вязком бреду, Тлея, так и стоит почерневшая птица, Затмевая живую, над лесом, звезду.

VII

Возвращаюсь туда, где родился я… Рядом — Тёплый ропот воды, и, как в детстве, знобит Молодой холодок. Эй, скорей по дощатым Тротуарам, сползающим прямо к Оби, На прибрежный песок! Ноги вязнут — с усильем Вырываешь… А дети навстречу несут Чайку… Мёртвую… Окостеневшие крылья Пуще клея схватил, перемазав, мазут… Он, поди, не дремал, так подкрался, убийца, Безобидная с виду, холодная слизь, Что, когда, всполошённая, вскинулась птица, Тёмной тяжестью на обречённой повис. Он держал её мёртвою хваткою, немо, И, покуда, взбулгачив ночь криками, страх Маял жалкую птицу, тоскливая немочь Всё страшней и страшней цепенела в крылах, Растекаясь по жилам… Не ваше наследство, «Покорители» севера?!. Издалека, Перекличкою вёсел окликнув, из детства Мягко торкнулась в сердце, вздохнул я, река. Оттого и вздохнул я, что вышло свиданье Невесёлым… Но зорней рекой, далеки-и-и, Потянулись из памяти в сытом сиянье Наливные, грудастые неводники. И я ровно увидел, как вровень с бортами, Сокрушить их тяжёлые плахи грозя, Шевелясь, засыпает студёное пламя Рыбы-нельмы, протяжной сороги, язя. Густо, с посвистом сыплются мокрые чалки На прибрежный песок. Отлагаясь во мне, Над водою мигают дотошные чайки, Словно белые паузы в голубизне, И следишь ты за ними рассеянным взором… Лишь потом, через годы, с газетных страниц В нашу, грустно писать, повседневность с укором Заглянули глаза погибающих птиц, Может быть, потому выползавших на сушу, Что спасенья искали у нас… Глубока, Бьёт мазутной волной в потрясённую душу, Намывая раскаянье, эта река, Благо, если б одна… Я знавал очеркистку — Торопясь в прогрессистках себя утвердить, Она нефти весь пыл отдала свой, без риска Конъюнктурщицей в эту вот пору прослыть: Всё плотней обступали в поспешных писаньях Буры, трубы, фонтаны — ну, весь антураж, И, понуро сквозя, растворялась тайга в них — Не живой организм, а — дежурный пейзаж… Умудрённости ей не хватало, чтоб здраво Оценить себя? Где ж тут природу беречь, Если спрос — на писанья? А у леса есть право В лучшем случае гатью под технику лечь? Этот жар да упорство — на доброе б дело! Ну, так что же рукой торопливой вело? — То ли, по простоте, ранней славы хотела Иль иного ждала, в нефть макая перо? И хоть нет в обличительном пафосе прока, Всё ж, поверьте, так хочется крикнуть порой: Не её ли герой сжёг урман?! И протоку Задушил в химикатах — не её ли герой?! Их бы не славословить, зарвавшихся, — можно Всю тайгу потерять, от вершин до корней… Бессловесна природа, тем чаще тревожно, Что всё меньше её — в душах наших детей… Мы-то в детские годы к ней были поближе — И в цветении помню тайгу, и в снегу, Но, когда в январе зори кличут: «На лыжи!», — Почему сына вытащить в лес не могу? …Всё активнее солнце — я смежил ресницы… Только не унимается мысль: может быть, Не по птице — по дряблому чучелу птицы Внуки будут о времени нашем судить? Вот когда бы тебе мой безрадостный опыт — О потравах писать да по ранней весне Браконьеров шерстить, вот тогда-то, должно быть, Ты меня поняла бы, сестра по вине, — Все мы общей виною больны… Но едва ли Осознали, что вот, подошли к рубежу. Не спасали природу, а больше болтали О болячках своих… Что ж я детям скажу?! Ведь не крикнешь, как встарь, им: «Здорово, ребята!» Птица дрябло обвисла в детских руках, И молчишь на дощатых мостках виновато, Угли в сердце и стыдные слёзы в глазах…

VIII

«Метеор» оперён бурунами… За мною Истекает слепыми огнями простор. Гомонит, засыпающей брезжит струною, Дизелями проворно стучит «Метеор». То ударит в буфете перебранка посуды, А то вскинется резко нежданный гудок Над рекой… Но внезапно, пробившись из гуда, По соседству со мною всплеснул тенорок: «…Ну, а дальше-то что?..» «Он — каюр, понимаешь?! — Низкий бас. — Спец, каких поискать, и к тому ж В тундре сызмальства… Кто он, теперь-то смекаешь? А как держит упряжку, хотя и не дюж…» …Вижу, не отстаёт… Ишь, забрало оленей — Прямо за вездеходом пластаются, ну, Словно кто привязал… Кто ж кого одолеет?! Неужели каюр? Эх, как я газану! В ноздри дым, смех глядеть! Они в сторону взяли Да по кочкам обратно… Смешнее всего, Что каюра-то с нарты смело. Изваляли Бедолагу в снегу… Ну, да он ничего, Улыбается: всё, мол, в порядке… Упряжку Завернули, догнав за протокой, вот так. Вижу, парня знобит, и сую ему фляжку С водкой — выпей, мол, но отказался, чудак. Ну, а мы не святые… Покуда он грелся У завхоза чайком, я решил подкузьмить: Отпластнул от буханки ломоть, загорелся И — с буханкой на улицу, мол, покормить… Сдобрил водкой ломоть — сам бы съел! — и к упряжке, Вот, мол, ешьте… Куда там! Отпрянули — знать, Угощенье-то им не по нраву. Дура-ашки… «Ну, а если, — Осадчий басит, — поднажать?» Аж взопрели, покуда буханку скормили, И, поверишь, быки-то глядят веселей. А Осадчий — с хореем уже: «Покатили?!» — И кричит, фалалей, багровея: «Скорей!»… Чёрт нас дёрнул! Я — в свист! Эх, рванули, род-ны-я! Я ещё наподдал — только комья в лицо. Мне в диковинку — я на упряжке впервые… Обернулся назад: глянь, каюр на крыльцо. Да куда там, ищи ветра в поле! Вот речка, Там я крупных язей брал… Олени — в намёт! Не спина у Осадчего — чистая печка, Ну, а высунься — ветер сбивает и жжёт. Распахнул полушубок, скаженный, и жарит По оленьим хребтам, обалдуй! А меж тем Солнце уж притонуло, и с севера, паря, Наползает — я так и встопорщился — темь, И мороз-то как будто крепчает… (И тут же Вспомнил я, как тоска подступает, когда Каждый шовчик возьмётся прощупывать стужа, По стежкам пробегая зубами… Беда! Да ещё в голой тундре…) …Струхнул я, и вроде Липким жаром всего окатило… Кричу: «Стой, Осадчий!» — а водка-то в нём колобродит, Водка гонит оленей. Я: «Стой!» — колочу В неподвижную спину. Хотя б оглянулся, Только рыкнул, чудовище: «А ни черта!» — Как навстречу нам прыгнул бугор… Захлебнулся Я горячею болью, и всё… Пустота… Прихожу в себя — ночь… Где Осадчий?! Ни звука… Где олени? — следы от полозьев текут Из-под пальцев, снежком притемнённые… Вьюга Зачинается, значит? И тут То ли шелест какой, то ли шёпот… Осадчий?! Точно, он выползает из мрака. «Нога…» — Прохрипел. Ну, а тут пуще крутит, и, значит, То не вьюга лютует в ночи, а пурга. Плохо дело! В ногах — ледяные занозы, Голо в тундре, хотя бы ложбинка иль куст, И Осадчий хоть мал, да увесист — сквозь слёзы И кляну фалалея, а всё ж волоку. А мороз сатанеет. И крикнуть бы! — ровно Вымерз голос, и холод под сердцем… «Дошли?» Э-э-э, куда там, валялись с Осадчим, как брёвна, Пока нас за Медвежьей протокой нашли. Нас-то, вишь ты, сперва на востоке искали, Следопы-ыты! (И сразу мурашки — так зло Прозвучал низкий голос…) Ах, если б мы знали!.. Вот Осадчему, язви ты, не повезло: Почернела стопа… Я и брякни: «Гангрена!» Мастер: «Ох!» — и скорей вызывать вертолёт… Отмахнули стопу, ладно не по колено, Ну так радуйся! Нет, он замкнулся и пьёт, И всё в толк не возьмёт, что могло быть и хуже… Тут качнуло нас, и, надвигаясь, в упор — Серый бок дебаркадера… Пристань. И тут же Дружно свистнули чалки, и наш «Метеор» Замер, и, заливая прибрежную глину, Побежала волна до приплёска, боднув Чахлый выводок лодок, и, мутно отхлынув, Потащила их с мусором вместе по дну, Будоража ленивую гальку… По скулы Притонул «Метеор» в заскучавшей воде, Протянулся на выход народ, и мелькнуло Притемнённое болью лицо в толчее. Это он! — уплывающий к выходу медленно… Я узнал его, вбок толчеёй оттеснён, По набрякшим рубцам, как по свежим отметинам Ледяной, стервенеющей тундры… И он Кепку приопустил, словно бы укрываясь… Меня ровно толкнуло к нему, но тут взбух Грузный гомон у трапа и, в дверь выжимаясь, На причале опал. Он пропал… Уж потух Тенорок его спутника. Медленно тлея, Чья-то песня рекою сплывала… Я дрог На осеннем ветру, то ль поверить не смея, То ли всё, что услышал, осмыслить не мог… А в душе занималось ознобное чувство — Гнев, я понял, — не жалость, не стыд: Верно, что не прощает природа кощунства, Горько, что невиновным она отомстит. Путь земной мной не пройден и до половины, А пустынь-то, потрав — за спиной! Но былое корим мы: мол, отчие вины Высекают из неба то ливни, то зной. Ну, а сами-то мы — доброхоты природы? Это счастье, что разум одёрнул, не дал Задушить в Каракумах сибирские воды, Обескровить, страну обирая, Байкал! Сами дали рвачам и прохвостам свободу… Не гордыню ли теша свою, Словно этих оленей, взнуздали природу, Гоним, слепо нахлёстывая, к небытию. Ну так хватит проектов и толков, Если в небытие упирается путь! Время, время настало — глазами потомков На свои же деянья взглянуть. Никогда не ответят им наши прогнозы, С чем мы их оставляем одних, Но зато высекаем из атома грозы, Что, сознанье слепя, замахнулись на них. Нет исхода в неловкой усмешке ухода От чужого несчастья… Ты только представь Вёрсты очередей за глотком кислорода, А потом, если сможешь, проблему оставь. Из проблемы не выскочишь — дело последнее! Давят беды свои, ну а пуще всего — Дефицит понимания и милосердия Ну а кто же ты, если не донор его?..

IX

Занедужило старое озеро: кто-то Взял да выгреб в него полцистерны тавота И добавил какой-нибудь дряни — видать, Долго озеро к жизни теперь поднимать… Как тоскливо насупился север, и хмуро Налегло на сердца ожиданье грозы (Вот и кстати штормовка), под ветром понуро Подползает к ногам маслянистая зыбь. Оскудели дородные глуби, и птица Не спешит на неверную воду садиться, Ведь весенней порою, в броженье урёма, Пропитала озеро дряблая дрёма. А давно ль, когда в жизни — сплошные кануны, Трепетала и тёрлась о лодки вода, Закипала вода, вспучив грузные луны Серебром истекавших сетей? Их тогда Распирало броженьем улова — литая Рыба светом сорила, и после, тяжёл, Всё темней клокотал, всё плотней, обмирая, Заходясь в рыжей пене, артельный котёл. Многих, многих озёрная сила вспоила, Как меня поднимала когда-то, мальца: Крепли мышцы, ветвились упругие жилы — Так идут по весне в звонкий рост деревца… А теперь ни умыться нам и ни напиться… И с тревогою, Вэлло, следим мы с тобой За мятущейся птицею над плосколицей, Почерневшей, как рок, безразличной водой. Потому-то и не отпускает смятенье, Что в тяжёлом движенье прогресс перемял До подлеска тайгу и, певец покоренья, Я потрав за лавиной стальной не видал, Сам прокашивал гулкие просеки, сеял Чадный грохот… Так не по твоим ли слезам, Хмурый Вэлло, ломилось железо на север, Приценяясь, как видно, к насупленным льдам? И в минуты душевной надсады Горько вижу я, как из подроста и мхов Нам бессильно грозят, в чёрных метах распада, Древа, сучья, валежины, сны пропоров. Лет пятнадцать — и вот мы у цели: Пересохшие русла, овраги, пески… Слава Богу, не всё уничтожить успели, Но к черте роковой — ишь, размах-то! — близки… Мы присвоили право решать, что полезно, А что вредно. И кто бы из нас ни решал, Так уверовал, путь просекая, в железо, Что в холодной крови растворился металл. И молчу я над вялой водой, размышляя: Тот, кто озеро — по слепоте? — отравил, Безусловно, из тех, кто, тайгу «покоряя», И других «покоренью» примером учил… Страшно, что безымянен он, этот «учитель», Потому что не найден и не уличён. Сколько он принесёт нам вреда, истребитель, Потребитель, по сути прогорклой. О чём Думал он, выгребая тавот? Всё о том же, Что

огромна Сибирь, золотой материк, Что и эту потраву она переможет И урон-то, по меркам её, — невелик, Капля в море… А капля ли?! И потому-то Потрясенье саднит до сих пор, Ибо мёртво застыли озёра мазута Там, где птица, густа, поднималась с озёр… Где бродила обильная живность густая, Жгут — так прячут следы! — нефть, и траурный дым Иссушает сознание, переползая За лесной горизонт… Так давай проследим Его путь: он полнеба затмил, постепенно Концентрируясь в воздухе, в почве, в воде, Чтоб распадом, гниеньем в отравленных генах Заявить о себе… Поколенья в беде! Как преступно бездумны безликие песни О безоблачном детстве! На кой они ляд, Если небо забито отходами, если У детей наших лёгкие — с кровью! — горят. Не безнравственно ль, что лихорадочно ищем Панацею от страшных болезней, пока, Накрывая смертельною тенью жилища, Наша смерть вызревает в больных облаках?! Проморгали Чернобыль. А что провороним Мы на сей раз, ведь, как посторонних людей, Родники наши, реки, озёра хороним, Не сумев их спасти от кислотных дождей? И, как рыба, вверх брюхом — иллюзии… Скверно: Сонмы их высыхают средь книжных страниц, Безразличных плодя, и в итоге — каверны В детских душах, как в лёгких, и нравственность — ниц. Отвлечённо скорбя, тиражируя вздохи, Позабыв, что у голоса право — кричать! — Мы абстрактно страдаем, отрыжка эпохи, Научавшей не драться, а внятно молчать… Но, когда нас лесные палы обступают, До нутра прожигая, и в мёртвой воде Наши лица мерцают, — когда проливают Бытие — наше! кровное! — в небытие, Ощутите ли, как зачерствело молчанье? «Не среда обитанья — среда выживанья!» — Так поставлен вопрос… И всем нам — отвечать!

Х

Не заметил, как звёзды набрякли… Сомлело В костерке неуёмное пламя — видать, Нам пора на покой. Только хмурится Вэлло: «До-олго озеро к жизни теперь поднимать… Язви, всё испоганили, ведьмино семя!» — Разминает потухший в руке уголёк И понуро молчит, узловат и приземист, У бессильной воды, точно древний божок, Лоб морщинист и кроток редеющий волос… И глядит он куда-то за озеро, вдаль, Поднимая протяжную песню, — то голос Подаёт и царапает сердце печаль. Растекается звук над водой постепенно И пытает на отзыв холодную тьму, Возвращается эхом, как будто смятенно Стонут птица и зверь, отзываясь ему. Воет ветер на вырубках, горестно ноет, Задувая наш говор… Зайдя от Губы, Ветер, комкая песню, в просеках воет, Что уставились в нас, точно дула судьбы. Оттого ли пространство слезами наволгло, Что когда-то наступит тот сумрачный день, Когда слепо, при вое последнего волка, Захлебнётся испугом последний олень? Ты во что переплавишь безликую жалость, Больше занятый бытом, а не бытием? Как тут быть, отвечай, коль земля твоя вжалась В твоё сердце и ждёт милосердия в нём? Наши силы — иссякли? Призывы — прогоркли? Хищник — зол и ухватист, где можно, урвёт… Потому-то на лысом, понуром пригорке То не Вэлло поёт — само горе поёт, Растекаясь брожением смутным в туманах, Низким говором трав… Ну, а горше всего: Кроме этой, в болотах, в разливах, в туманах, Неуютной земли, нет иной у него. Где искать ему выпасы тощим оленям, Если сжались угодья в железном кольце? Что, с тоской и мучительным недоуменьем, Он читает в земном оскудевшем лице? Отстранясь от нас, как от врагов, затаённо Она смотрит, в оврагах и просеках, ввысь, Точно боль и обида спеклись в отчуждённость… Если б в нас — размышлением отозвались, Ведь считали мы: всё, что творится, — во благо… Но, когда я сижу, углублённый в своё, Слышу ропот глубинный, как будто бумага Рвётся под воспалённым дыханьем её, И такая в ней тёмная стужа, как в камне… И — встречаешься с пристальным взглядом воды, Что настойчиво, пасмурно смотрит в глаза мне, Словно я — провозвестник большей беды.

XI

Ещё всё мироздание дрёмой объято, А уже ранний звук над деревней возник… И вот так целый день, от зари до заката, Тюк да тюк у худого заплота — старик То дровами займётся, то веслице тешет, То латает приземистый хилый заплот, Согреваясь работой. Да, видно, не тешит Немудрёное дело души. Уже год — Он один, и под солнцем один, и под ливнем, Заплывают слезами горючие сны… Как и в первые горькие дни, всё болит в нём Безутешная даль за могилой жены… Жизнь его и в бою, и в работе обмяла, Но, уже отстранившийся от бытия, Коротая свой век за безделкой, устало Он влачит одиночество. А сыновья? — Спят вповалку в кладoвой их грузные сети, Дремлют бродни лениво на тёмной стене — Захирело артельное дело, и дети, Как вода по весне, растеклись по стране, Растеклись и — отцовское дело забыли… Всё он не передумает думу свою, Ведь больные озёрные воды подмыли И, ломая устои, размыли семью, Обездолив его, горемычного, разом… Под дородной луной и в сиянии дня По стремительным просекам, стройкам и трассам То река, а то зимник носили меня. И, вбирая мой мир, видел я, каменея, Как, теснима железом, теряя зверьё, Хмуро пятилась к морю тайга, а за нею Шёл бродячий сюжет, как попутчик её… То в Казыме, а то в Лагнепасе по следу Вездеходов он шёл — в снег, в распутицу, в зной, И с него занималась, бывало, беседа У костра кочевого вечерней порой Под шипенье транзистора тихо творима… И порой снилось мне: он в тайге, многолик, Словно дух этой местности, брезжит незримо, Неусыпный, как едкая совесть, старик. И казалось: везде, как стезя ни капризна, Из лесной гущины, куда искры летят, Сожаление тайное и укоризна Прямо в душу глядят, Прямо в душу глядят… Неужели железо — стихия прогресса — Подминая бездумно основу основ, По душе прокатилось, как будто по лесу, Совесть и здравомыслие перемолов? Разве здесь она больше над нами не властна? Если дикую силу не взять в оборот, Вплоть до моря она обескровит пространство, На делянки тайгу, разменяв, разнесёт… И не пустоши ль встретят потомков молчаньем? Но душа прикипает к природе, жива Состраданьем к земле кровной, словно стяжаньем Неусыпной тревоги, заботы, родства.

XII

Вертодром за Юганкою… Жаром давнуло От оплывшей обшивки — июль… «От винта!» — Взмах рукою… И — гром… И могуче втянула Вертолёт в бесконечность свою высота, Повлекла его выше и выше… Он, пронзая пространство, стальная метель, Пересёк тундру и прямо к вечеру вышел, Прижимая оглохший кустарник, на цель: Перед ним, то на струи дробясь, то сливаясь, Не олени — сам ужас, кромешно давя Изнемогших, по тундре стекал, низвергаясь За слепой горизонт… А «летун», торопя Эту лаву безумья, намётанным взглядом Отстрелил от клокочущей массы косяк, Забирающий вбок, и — обрушился рядом Чадным грохотом, вонью бензина, да так, Что буквально всадил себя в стадо… Слепая, Заполошная масса в пять тысяч голов Растворила его, за собой оставляя Только холмики трупов, перемолов… Знать, у варварства норов везде одинаков, Ведь, плодя изнуряющий страх, Точно так же безумных сайгаков Гнал пилот в проливных Маюнкумских степях, Мелкий винтик в проклятой системе… Ну, так что же в нас негодованье молчит, Ведь теперь, просекающий время, Вездесущ, он над нашею тундрой царит?! Стадо потно катилось к реке, выгибая По лекалу рельефа — измученный гул, И, передних быков от него отжимая, Стадо встретили залпами на берегу, Грубо смяв его бег… Кровь! И по небосводу Полоснул дикий крик — страшный шёл обмолот… Тех, кто прыгал с обрыва в кипящую воду, Били — изнемогающих, взмыленных — влёт. Всё плотнее, по берегу перебегая, Бил огонь, не спасут ни рога, ни ладонь… Ну, а сзади грубей напирали, толкая Обречённых — под самозабвенный огонь. Кровью плакал затоптанный вереск… Тех оленей, что в ожесточённом рывке Пробивались через огнедышащий берег, Добивали — кровавые пятна — в реке. План давали, усердные винтики бойни? Как — без сил… огибая песчаный мысок… Оглянулась на них олениха — из боли, Круто выпялив кровью залитый белок! И, держа её в непререкаемой власти, Смерть сомкнулась, как дряблые воды, над ней… До сих пор, изнуряя, сознание застят Груды шкур оплывающих, горы костей — Я их встретил во время каслания. Жутко Вдруг блеснул под луною олений оскал. Пресыщенье безумием, немощь рассудка — Кто в курганы гниющие запрессовал? Время, словно речная вода, замывает Кровь забитых оленей, спешит… Но, пока Истлевают останки их, не истлевает Безутешная память. Июль… Облака… В лёгкий, матовый жар окунает простуда… Но с тревогой взгляни, только солнце взойдёт, В безмятежный зенит — вдруг оттуда С рёвом вынырнет, день просекая, пилот? И тебя же — в распад, ужасая, вобьёт.

XIII

Вылет наш — на рассвете… В избытке отваги, Рано встал я, при свете студёной звезды. Подремать бы часок… Да куда там! — овраги Наплывают под утренний блистер — следы Тракторов и траншей, что ландшафт искромсали, Трубы, лом, арматура, останки станков… Тонны — тысячи тонн! — замордованной стали, Что калечит оленей — почище волков. Я спешил зарисовывать это — сурово Посмотрела реальность в глаза… (Подо мной Чахлый выводок чумов промчался…) И снова — Трубы, ржавый бульдозер, скелет буровой, Кем-то брошенный трактор, цистерна… И трудно Я, смятение превозмогая, вздохнул: Вся в промышленных ранах, угрюмая тундра — Срез мучительной, страшной проблемы. Мелькнул Вездеход… И Вануйто молчит, невесёлый, — Ждали в тундре друзей, а меж тем Так прошли по забитой земле новосёлы, Подсекая хозяевам корни, что тем Либо в поисках новых угодий скитаться, Отступая на север, где, в стуже и мгле, Море щерит торосы, либо спиваться — Нет иного исхода на отчей земле, Не одно поколенье вскормившей… И хмуро Мой попутчик, молчанье сломав, произнёс: «Моя воля, я б этих „радетелей“ — в шкуру Рыбаков да на тоню, в крещенский мороз, На калёном ветру! Только где она, воля?!.» Он в военные зимы выручал невода Из кипящей Губы… Ах, как жгла она, болью Спеленав изнурённое сердце, вода, Ледяная, что кожа — лохмотьями! Знает, Что есть земли уютней, красивей, теплей, Но, жестокая, клятая, эта — родная, И ему страдовать и бороться — на ней. И, приземист, нахмурился, не успокоясь… Но не он ли, с винтовкою наперевес, Не пустил через пастбище тракторный поезд, А послал его высохшей речкой — в объезд? Он спокойно стоял, заступая дорогу, Но — винтовка в руках его… И тракторист Чертыхнулся: «Ребята, да ну его, к Богу!» — И тяжёлый ДТ развернул, экстремист! И колонна речушкой, измученной зноем, Громыхнула гневливо, просев тяжело В гулком облаке пыли, и только живое Благодарно дыхание перевело, Отходя от кромешного лязга… Мерцая, Плач олешки протаял вдали, тишина Прилила к оглушённой земле, замывая Знойный дизельный гром… И потом, дотемна, Тихо теплясь, под храп и рулады соседа, В заметённой гостиничке, с веткой в окне, Длилась наша — проблемы… обиды… — беседа, И его злоключенья стонали во мне: Он рассказывал, словно проламывал глянец, Как из труб выхлопных дымом травят песцов, Выживая из нор их. И гневный румянец Молодил, обливая, худое лицо. Пусть у каждого бед своих… Но отмахнуться От того, что скудеют оленьи стада, Ибо пастбища тают?! А вдруг разомкнутся Судьбы хантов с бездольной землёй навсегда? (И бледнели наброски мои на бумаге…) Как заставить осмыслить, что тракторный след, С хрупких пастбищ ранимых сдирающий ягель, Тундра будет зализывать сотни лет, Что уже не вернётся, срываясь на север, В осквернённую, мёртвую нору зверёк, Что всё чаще путями исконных кочевий Вместо мха под ногами скрежещет песок, В ржавой жатве распада — в затоптанных трубах, В сгустках металлолома?.. И мой карандаш Не в бумагу, поспешно и грубо, А в сознанье вминал инфернальный пейзаж, И Вануйто, мрачнея, кивал… …В самолёте Я пытался представить, так где ж сейчас он… В зимней тундре каслает, быть может, в заботе И печали об отчей земле растворён? В ледяном отчуждении тундра — меж нами… Почему же, приземист и простоволос, Он, Вануйто, страдающими глазами, Заполняя меня, через сердце пророс? В свежих ранах, горит в нём избитое поле, В душу въелся железный, обугленный след, Словно он — средоточие пристальной боли, От которой и противоядия нет. Дрогнул «Ан»… Холодком потянуло из дверцы, Вспомнил я, привалившись к обшивке, как он Тёр широкой ладонью уставшее сердце: «Прихватило…» Да кто же возводит в закон, Что вредительство нынче пределов не знает: Браконьеры… потравы… промоины… Факт Наползает на факт… Боль на боль наползает… «…приезжайте… вчера папа умер… инфаркт…».

XIV

Я не сразу узнал об утрате — так долог Путь к Юганским Сорам, где в печальном году Сам я, словно заправский гидробиолог, Бил пешнёю метровые лунки во льду, Жарко хекая, или, спускаясь в низовья, Под пудовою кладью в снегу утопал, Пот сгребая ладонью, и близ нерестовья Промысловых — становье своё разбивал, И куржак на лице намерзал. Каменела В мутном теле усталость, и пот глаза ел, Но упорнее: «Вот оно, ствольное дело!» — Бил я лунки во льду. А к нему — не успел! И пылала над нами, давно ожидая, Пока мысли и хлопоты свяжутся в сны, Оперённая мёртвым огнём, истекая Запредельною стужею, лунка луны. И, в студёном огне, засыпал, ирреален, Цепенеющий мир… Но, должно быть, не спал В сонных тысячах вёрст от меня иркутянин, В коем, вочеловечась, безмолвный Байкал, Как больной, рваной дрёмой спелёнут, в котором Нет, казалось, ни сил, ни терпения, вдруг, Пробуждаясь, обводит измученным взором Окружающих, превозмогая недуг. Вот одна из врачующих истин, Что надежду дают нам… Спаситель его, Не для славы, амбиции или корысти Послуживший народу, превыше всего Ставит равенство слова и дела, снедаем Страстью отчую землю беречь, заодно С исполинской страной… Потому ли светает На душе, что в пример мне дано Двуединство судеб, кровных целей, призваний, Что и сам сибиряк, на Ямале рождён, Я, по праву рожденья, пристрастий и знаний, И к делам их, и к горестям их — приобщён, Хоть едва ли, уверен я, думал об этом Незабвенный Вануйто, когда отстоял Обречённое пастбище… Нет мне ответа Из загробного мрака. Но — свой Байкал Должен быть непременно у каждого, будь то Просто деревце, роща, лужайка, ручей, Хотя столько глаза отводящих, как будто И протока — ничья, и кедровник — ничей. Но грядущее прошлого не забывает, Ужаснитесь, сограждане, что же творим! Всё — на наших глазах, но киваем: «Бывает…» — А что жизнь убывает, и знать не хотим…