Покорители

Шамсутдинов Николай

XV

…Ветер ставенку тронул, и, чутко помешкав, Занимается лиственный шёпот в ночи. Мне зарыться бы в книжку, сосновым полешком Подкормив заскучавшее пламя в печи, Слушать кроткое пенье во вьюшке… На совесть Рублен дом, да и мхом прошпаклёван ладом, Три окна по фасаду. Но, Виктор Петрович, Не о том размышленья мои, не о том: Вижу ль речку в агонии или же птицу, Утопившую в нефти измученный взгляд, — Не кричу запоздалое: «Что же творится?!» — Только ясности требую: «Кто — виноват?!» Хлещет нефть из пробитого трубопровода, И урманы на сотни гектаров горят, И понуро в замученных водах Жизнь оцепеневает… Кто — виноват?! Птиц не слышим и ядами дышим, забыли Про песчаные плёсы у ясной реки, Ровно не было их… Сибирь наводнили, Оттирая её сыновей, чужаки. И клеймят их, да без толку, ведь и поныне Он, пришелец, — варяг по природе своей… Но куда как размашистей шкодят иные, Эти, винтики номенклатуры, страшней, Потому что сильней фонды, техника, слава «Нефтяных королей»… Хоть призывы «Быстрей! Больше нефти!» — прогоркли, но дали им право Перекраивать край по блажи своей, И какою ценой! В просвещённом-то веке Выжигают деревни в бездумных кострах, Душат в сточном дерьме нерестовые реки, Громоздя свинокомплексы на берегах. Я тайгу первородной мальцом захватил ещё — Тем страшнее, что ряской озёра цветут, Да и водохранилища — «водогноилища», Как писали Вы, Виктор Петрович,

зовут… По живому — к сомнительной славе, к червонцам Прут, вбивая природу в забвенье. Азарт! Всё страшней нарывает инфарктами солнце В чёрных дырах озона. Кто — виноват?! Сотни видов животных повыбиты, вмято На глазах полгербария в небытие, Мы туда же сползаем… Так все — виноваты, Что прощали, а чаще — молчали? Не все! — Я не стану в обоймы парадные брать их… Беспощадно, огнём затекая в труды, Опалило сознание старших собратьев Ощущение враз подступившей беды. И меня не уверить, что неодолимо Заскорузлое зло, — отвердела во мне Вера в их правоту, ибо неоспоримо, Что так необходима прозревшей стране Речь прямая собратьев моих! — ведь недаром, Подвигая Сибирь на большие дела, Но, с тревогою глядя в грядущее, с жаром, Словно службу спасенья, она позвала Их — кто взят воспалённою совестью в судьи, Но кого — чаще учителями зовут, Кто надсадной душою постиг, что по сути Бытие — совестливый, мучительный труд, Чтобы выразить невыразимое, с болью Прорываясь к сознанью сограждан, платя За надрыв не покоем, а чаще — собою…

XVI

…Потемневшей кирпичной трубой бороздя По-ночному приземисто небо, — гнездовье — Сокровенно храня назначенье своё, По сюжету? — врастает в поэму зимовье (Поправляет замшелый чалдон: «Зимовьё…»). Первый снег выпил сумрак, дохнуло зимою. Упоённо таращится в полдень окно, Первозданною, мощной — с утра, белизною Оплеснуло… И — повеселело оно… Сонно выглянет лист увядающей меди, Да проклюнется дерзкая клюквинка… Снег В отпечатках унтов — по всему, здесь намедни Собирался куда-то с утра человек. (Почернели, скукожились уголья в печке, Разметалось тепло под тулупом…) А он Спорым шагом и валит по снегу вдоль речки, Свет её подоспевшей шугой притемнён. Сыро хохлятся ранние сумерки, сильно Тянет холодом от присмиревшей воды, И на белом — лосиные, видно? — обильно У понурой воды табунятся следы. Человек раскрывает рюкзак, щедрой пястью Сыплет соль на лесины и камни, пока Не насупилось, небо задёрнув, ненастье… …Обессилев, устанет бороться река, Юным льдом покрываясь… Затишью не веря, Зябко нюхая воздух, укромной тропой, Оступаясь в колдобины, чуткие звери Осторожно потянутся на водопой. Снегопад их следы ухоронит, прилежен, И они до рассвета, чьи зори грядут, Замирая сторожко, с камней и валежин До крупинки целебную соль подберут. …Захлебнулся во тьме огонёк хилой свечки… У оконца, тулуп до сомкнувшихся век, Плотно ступни прижав к остывающей печке, Углублённо, натруженно спит человек. И бесплотно сквозь заиндевелые двери, Тонкий чад табака, что луной позлащён, — Невесомые, снегом несомые звери, Наплывая, бесшумно вливаются в сон…

XVII

Сколько ж, Божье подобье, природе во зло, На земле прозябаешь ты?! Словно повитель На бесплодных, слепых пустырях, проросло В наши будни — мурло. Временщик… Покоритель. Он уже для семьи и прогресса погиб, В лютой, ржавой щетине, взгляд водкою выпит, Лоб — в полпальца под чёлкою?.. Нет, этот тип Вытерт, словно задёрганный, дохлый эпитет… Продираясь из масс, утверждаясь как вид, Обжигая накалом страстей — чем не кратер?! — Вбит ли в ватник, в дублёнку ль завидную влит, Обживается накрепко — новый характер. Крепко травленный временем, не дилетант, Он не комплексовал, а — гляди! — изловчился: Обтекая соперников, в первый десант Не куда-нибудь — на «севера»! — просочился… Как он гнал, с искушеньем кромешным борясь, Увязая в соблазнах, и — не за «туманом», А за жирным, густым ясаком, тяготясь, Прямо скажем, заштопанным, тощим карманом. Его запахи спорой добычи вели, И с досадой смотрел он: под северным солнцем, В лёгкой, ясной реке не рубли — Пламенея, без пользы мерцают червонцы, Зарывался ль в насупленный, пасмурный лес, Бил ли «профиль», за дичью ли гнался — не тающ, В уши — «Мягкое золото… Золото!!!» — лез Шепоток драгоценных мехов, искушающ. И вломился он в отчие чащи — войной, Только золото — золото!!! — перед глазами… Закричала река, истекая икрой, Словно кровью, густою, живой, — под ножами, И тайга-то от боли зашлась. А потом… Что рассказывать? Нужно увидеть — такое, Как с дороги его, с перебитым хребтом, Уползает в забвенье и ужас — живое! Неофитов плодя, на крови — каждый факт… А как хлынула нефть, а как планы взвинтили, А как густо дохнуло червонцами — фарт Подмигнул покорителю. Мигом скрутили, Знать, уверовав в свой непреложный талан, Нашу землю… И что, мол, кедрач иль проточка, Если «спущен» — и принят безропотно — план, И надбавки, и россыпи премий, и — точка? Да не точка, а — крест на земле! Как тут быть?! Как внушить новосёлам: земля эта — дар вам? Но, с ухмылкою: «Здесь моим детям не жить…» — Ещё злей он в урманы вгрызается, варвар… Оккупант! Я ведь про милосердье кричал… Только что мог надорванный голос мой, если Я его — многоликого! — всюду встречал: За баранкою МАЗа, в солиднейшем кресле? И любой, если я напирал, тяжело Тасовал объективные с виду причины, На условия криво кивал, но — мурло Прорастало, клянусь, из-под тесной личины. Усмехнётся табунщик Никифоров: «Сброд!..» А вокруг, совладать не умея с натурой, Упоённо толпятся слагатели од, Не авгуры — жрецы конъюнктуры. Помогли сбить природу — сообщники! — с ног, Заслонясь от того, что, как воздух, нам нужен Острый взгляд на проблему, что промышленный смог Выжигает каверны и в лёгких, и — в душах, Что народец-то — местный, исконный — зачах, Что в помбуры бегут его хилые дети, Что всё чаще в бетонных безликих домах Нас шатает почище, чем в знойном Ташкенте, Что пустыни за нами — кромешней, что яд, Не вода — в наших реках, мазутных и ржавых, Что — за тонною тонна — в рынок сырья, Вырождается, почву теряя, держава. Что ж, служили на совесть… Видать, и они «Просочились» в родную словесность по хватке, По нахрапу — своим же героям сродни… Наши судьбы до скудости, Господи, кратки. Не казни вырожденьем наш страждущий род! И вот тут (застонал под надгробием Нобель…) Упования наши на свет и добро Выжег ночью распадным дыханьем Чернобыль. Всё земное пустив под огонь и под нож, Мы зарылись в бетон и — «Помедлите трошки…» — Мы несчастных детей не пускаем под дождь, Чтоб потом не пришлось собирать головешки. Не оставь нас в золе осквернённой земли! А что дети, которым призывы приелись, Затоптали осинник, собаку сожгли— Не казни несмышлёных! — на нас нагляделись. У корыстных забот — нестерпимый исход… А нужны ли им монстры индустрии или Поворот измождённых, безропотных вод По сановной указке, у них не спросили. …Помертвел, в непролазных дымах, небосвод, Вне бедующих птиц… Под измученным небом Воспалённое время набрякло огнём, И набрякла душа запалённая гневом. Плод раздумий, иллюзий развеянных плод — Он бледнее казённых восторгов, негромок В толчее восклицаний… Но, знаю, поймёт Это честное, чёрствое чувство потомок. И не он ли сурово сдирает печать С пересохшего рта? Не молчи виновато, Потому что за нищее право молчать Всё больнее и неискупимее плата…

XVIII

Припадёшь ли щекою к листу, обессилев, В ливень выйдешь ли — в сердце печёт немота… Брешь открылась в характере или Откровенно зевнула в душе пустота? За надеждой надежду терял без надрыва И, встречая промозглый, направленный взор, Только прямо глядел. Отчего

же тоскливо Песнопевцу железных, промышленных зорь? Верил, что поквитаюсь со славой, не скрою, Когда землю кайлил и на зимниках стыл… Если спросите, что у меня за душою, Душу выверну, а, не поверите, — стыд. Помню, как, размышления перегоняя, Жадно ветром железной эпохи дыша, Был, как мальчик, запальчив я, не замечая, Как на бешеной скорости слепнет душа… Но беспамятней поле, в котором ловлю я Слабый отблеск былого. Всё зримей печать Запустения, и потому не могу я В кровной связи с ним о накипевшем молчать, Ведь и поле в укор мне! Да разве возможен Взгляд иной на творимое здесь? Мало — знать! Мало — сетовать на умолчанье! Я должен Обо всём, что мятется во мне, — рассказать… Не сулит моё дело покоя мне, знаю, Ну, а всё ж, сквозь злословие и маету, Я обязан, обязан пробиться к сознанью, Хоть кому-то помочь превозмочь слепоту. Можно ль ждать, что «закроют» проблему другие, Если горькие лета нас ждут впереди, Если души у многих — ещё в летаргии? Потому и не жди, а буди — береди! Выбирай: либо лес, поле с речкою, либо Прах пустыни… Покуда не все извели, Не лукавя, кричу: «Нет покоя мне, ибо Нет мне счастья и жизни вне этой земли!»

XIX

Ветер, северный ветер урёмы оплавил, Обмирая, вдруг оцепенела вода, Льдом задёрнув глубины… Я точку поставил И тетрадь отодвинул. Когда Вновь вернётся ко мне ощущение лада С целым миром, с собою? Да как заслужить Равновесие духа и слова? Досада Хмуро тлеет в душе — от бессилья внушить Вам, соотчичи, — в неискупимые годы Мы не просто природу зорим — в долг живём… Отбирая, как кажется нам, у природы, У себя же, нелепое племя, крадём И прорухам своим дифирамбы поём. С истин сорваны пломбы… Не ждём гекатомбы… Но, по клятым законам прогресс торопя, Надсадились душой… Что банальные бомбы! — Мы куда как верней уничтожим себя, Добивая озёра и пущи, Сознавая, что в свой же черёд Истреблённое нами — в грядущем Нас самих, в пустоту и ввергая, вобьёт. Лишь спасённое — от вымиранья спасёт… Смысла нет, как и нет правоты, в поединке С терпеливой природою! Словно зерно, В милосердье к безбрежным массивам, к былинке Милосердие к нам же и заключено, Пробиваясь в урочные сроки ко свету, Где наглядна трава, достоверна роса… Низко кланяюсь, шапку снимая, поэту: Не зажилил госпремию, лишь бы леса Поднялись над обугленной Припятью. Внове Всем нам это движенье души? Не спеши С беглым выводом — жест, бескорыстный в основе, Верно соотносим с состояньем души, И она, в дерева претворимая, зрима, Саркастический опыт — двусмыслен и мним… Бытие, суть сцепленье соитий, — ранимо, И лишь Дух воплощаемый — неуязвим. Прорастая, как лес, сквозь сознанье и сердце, Он повсюду разлит, и пока, до поры, Он безмолвствует, кротко теплясь, в младенце, Но ему бесконечною мерой — миры. Мы творили железу проклятые мессы, Но, когда бы Господь воссоздать указал Проливное грядущее, в образе леса Я б — зелёным и синим— его написал… Как по осени бор, бытие облетает, Сопрягаются корни у нас и древес… Мы единством спасёмся! В раздумьях светает: В них шумит — закипающий, солнечный! — лес. Так пускай изначальная связь не остынет! Да пребудут в веках, словно Храм на Крови, В категории национальной святыни Лес на Памяти, Лес на Любви, Лес на Совести… Сгусток надежды и гнева, На асфальте Москвы, в заиртышской глуши Тем и жив я, что верой в грядущие древа, Как в исход кропотливой работы души… Мир вам, братья по чаяньям, древоязыки! Да пребудут, в пример всем идущим вослед, Неизбывно пред вечностью равновелики, Человек на Земле и Лес на Земле!

В лице Улисса…

Красноречива, средь алчущих передела Ниш, обживаемых нищими, так бывает, Слава меня, прочих пестуя, проглядела И до сих пор, как внял я, не наверстает, Тем лицемерней с годами её «не кисни!». Впрочем, наглядно в примерах благих, бессмертье Выбросит свежий побег из надсадной жизни, Чтоб утвердить в колоссах… Потом, при свете, Не перечтёшь, искупая себя, прощанье, Что ни тверди нам «бренчание клавиш Пресли…», С тем, что взрастило, минуя иных, молчанье Славных теней по ту сторону Стикса, если Только прислушаться… Солнце… Солон… полусонная, по колена, Пена прибоя… влачащиеся ракушки… Всё это влажно ветвится в твоём зрачке, но Не достигает отверстой души — в ловушке Зоркости к тайнам склонённого сердца. Сиро — В предназначении, к метаморфозам зноя, Море, плашмя, — виртуальная маска мира, Тесная мне… Так неласковая со мною, К скрипу биографов, к их бесконечным преньям, Кто ж я, скажи, с одиночеством и тоскою, Кроме того, что, однажды назрев, я — зреньем Неутолимо служу этой жизни, с коей Кротко смеркаюсь… Когда по мановению пера Отряхивают снег, то не перечат Традиции… Послушная вчера, Дверь, побледнев, не подалась навстречу. Куда ж назад? — по улочке пустой, Темно сомкнувшей вежды до рассвета, И даже снег притихший, под стопой, Мятущемуся не подаст совета… В кавернах гнёзд, гнездо вороньих свар, Ещё вчера, вечор, — участлив с вами, Неизлечимой ленью залит парк, Предпочитая не делиться снами, И — лжёт окно, ведь, невесом, вослед Ещё ошеломлённому, без меры, Вздох, прищемлён ладонью, на стекле Плодит в подтёках памяти химеры… Что ж старше этой сирости? — кольцо На безымянном. В порицаньях зыбких Пусть отдохнёт сумбурное лицо От вымученной, скомканной улыбки. Что вечности — приватная напасть? — Ведь ничего по сути не изменим Тем, что, упав и плача, не припасть К точёным, обесточенным коленям. Где ждут — обнять? Припасть щекой? Понять? В какую пропасть ни отверста память, Жизнь, что там ни пищи, не исчерпать Слезами, как любимую — стихами. Сутулясь, воплощённая беда, Так за плечи себя же обнимает, Что, обмирая, поздняя звезда Свою ж, в парсеках, зоркость проклинает. Итак, в недоумении, едва От потрясенья, выстуженный бденьем Той улочки, не помнящей родства, Соседствующей, к ужасу, с забвеньем. «Затолканная толками» зима, Обидами обязывая, длится, Палима междометьями, и тьма Пылает в проливном лице Улисса… Годы проходят. Я поздно, язвим терпеньем, Внял очевидности, при тяготенье к ямбам, Что тебя нет, как нет — созданной дуновеньем Воображенья, чья склонность к химерам явным Образом не осуждает иных за давность Характеристик. Вблизи океанской пены Грустно шуршит оползающая реальность Двух полушарий, выдавленных в песке, но Пальцы незрячи, как будто касались кожи, Губ, отрешённых волос, не ревнуя к полдню Ту, кого я, впитан зноем, не знал и всё же Помню, счастливым забвением пальцев — помню… К бесстрастным вышним обращая «ах…», Легко ль под вечер, с ветром, бьющим в спину, Искать себя в безлиственных лесах, Осваивая память, как чужбину, По осени? Скопленье мелочей, Едва ли, свежей выпечки, детали — Овраг, ольшаник, просека, ручей — Толкутся в подсознании, едва ли, Корнями в детстве, ясная — ко лбу Льнут паутинки — радостней природа. Жизнь, обращённая в свою рабу, Завистницу, скупее год от года На радости… По склону октября Сползают к ноябрю… Разлад с душою Торопит, повседневное творя, Расстаться, наконец, с самим собою. Под вечер, у снотворного ручья, Пора бы внять в преддверии морозов Что ты не соглядатай бытия, — Один, серьёзен, из его курьёзов. Но, чисто воплощаемый наив, Всё льнут к лицу, насельницы петита, Лесные паутинки, отпустив Растерянную душу неофита…