Покуда над стихами плачут...

Слуцкий Борис Абрамович

«Стихи, что с детства я на память знаю…»

Стихи, что с детства я на память знаю, важней крови, той, что во мне течет. Я не скажу, что кровь не в счет: она своя, не привозная, — но — обновляется, примерно раз в семь лет, и, бают, вся уходит, до кровинки. А Пушкин — ежедневная новинка. Но он — один. Другого нет.

Коля Глазков

Это Коля Глазков. Это Коля [52] , шумный, как перемена в школе, тихий, как контрольная в классе, к детской принадлежащий расе. Это Коля, брошенный нами в час поспешнейшего отъезда из страны, над которой знамя развевается нашего детства. Детство, отрочество, юность — всю трилогию Льва Толстого, что ни вспомню, куда ни сунусь, вижу Колю снова и снова. Отвезли от него эшелоны, роты маршевые отмаршировали. Все мы — перевалили словно. Он остался на перевале. Он

состарился, обородател, свой тук-тук долдонит, как дятел, только слышат его едва ли. Он остался на перевале. Кто спустился к большим успехам, а кого — поминай как звали! Только он никуда не съехал. Он остался на перевале. Он остался на перевале. Обогнали? Нет, обогнули. Сколько мы у него воровали, а всего мы не утянули. Скинемся, товарищи, что ли? Каждый пусть по камешку выдаст! И поставим памятник Коле. Пусть его при жизни увидит.

52

Это Коля Глазков. Это Коля…

Николай Иванович Глазков (1919–1978) — русский поэт. Двадцать лет его стихи и поэмы не печатались. Они были известны лишь узкому кругу ценителей поэзии — по маленьким машинописным книжечкам, на которых значилось: «Самиздат» (именно Глазков придумал и пустил в оборот это слово) или: «Самсебяиздат». И: «Тираж — 1 экз.».

С 1957 года его стихи (отнюдь не лучшие) стали проникать в печать. За несколько лет вышли в свет двенадцать его поэтических сборников. Но ни один из них не представил читателю настоящего Глазкова. Настоящее открытие этого поэта произошло уже в новые, бесцензурные, «постсоветские» времена. Увидели свет не только не публиковавшиеся ранее стихи и поэмы самого Глазкова, но и книги о нем. (Воспоминания о Николае Глазкове. М., 1989; Ирина Винокурова. Всего лишь гений… Судьба Николая Глазкова. М., 2006)

Возвращение

Я вернулся из странствия, дальнего столь, что протерся на кровлях отечества толь. Что там толь? И железо истлело, и солому корова изъела. Я вернулся на родину и не звоню, как вы жили, Содом и Гоморра? А бывало, набатец стабильный на дню — разговоры да переговоры. А бывало, по сто номеров набирал, чтоб услышать одну полуфразу, и газеты раскладывал по номерам и читал за два месяца сразу. Как понятие новости сузилось! Ритм как замедлился жизни и быта! Как немного теперь телефон говорит! Как надежно газета забыта! Пушкин с Гоголем остаются одни, и читаю по школьной программе. В зимней, новеньким инеем тронутой раме — не фонарные, звездные блещут огни.

Неужели?

Неужели сто или двести строк, те, которым не скоро выйдет срок, — это я, те два или три стиха в хрестоматии — это я, а моя жена и моя семья — шелуха, чепуха, труха? Неужели черные угли — в счет? А костер, а огонь, а дым? Так уж первостепенен посмертный почет? Неужели необходим? Я людей из тюрем освобождал, я такое перевидал, что ни в ямб, ни в дактиль не уложить — столько мне довелось пережить. Неужели Эгейское море не в счет, поглотившее солнце при мне, и лишь двум или трем стихам почет, уваженье в родной стране? Неужели слезы в глазах жены и лучи, что в них отражены, значат меньше, чем малопонятные сны, те, что в строки мной сведены? Я топил лошадей и людей спасал, ордена получал за то, а потом на досуге все описал. Ну и что, ну и что, ну и что!

«Про меня вспоминают и сразу же — про лошадей…»

Про меня вспоминают и сразу же — про лошадей, рыжих, тонущих в океане. Ничего не осталось — ни строк, ни идей, только лошади, тонущие в океане. Я их выдумал летом, в большую жару: масть, судьбу и безвинное горе. Но они переплыли и выдумку, и игру и приплыли в синее море. Мне поэтому кажется иногда: я плыву рядом с ними, волну рассекаю, я плыву с лошадьми, вместе с нами беда, лошадиная и людская. И покуда плывут — вместе с ними и я на плаву! Для забвения нету причины, но мгновения лишнего не проживу, когда канут в пучину.

Повинуясь музыке души

Музшкола имени Бетховена в Харькове

Меня оттуда выгнали за проф так называемую непригодность. И все-таки не пощажу я строф и личную не пощажу я гордость, чтоб этот домик маленький воспеть, где мне еще пришлось терпеть и претерпеть. Я был бездарен, весел и умен, и потому я знал, что я — бездарен. О, сколько бранных прозвищ и имен я выслушал: ты глуп, неблагодарен, тебе на ухо наступил медведь. Поешь? Тебе в чащобе бы реветь! Ты никогда не будешь понимать не то что чижик-пыжик — даже гаммы! Я отчислялся — до прихода мамы, но приходила и вмешивалась мать. Она меня за шиворот хватала и в школу шла, размахивая мной. И объясняла нашему кварталу: — Да, он ленивый, да, он озорной, но он способный: поглядите руки, какие пальцы: дециму берет. Ты будешь пианистом. Марш вперед! — И я маршировал вперед. На муки. Я не давался музыке. Я знал, что музыка моя — совсем другая. А рядом, мне совсем не помогая, скрипели скрипки и хирел хорал. Так я мужал в музшколе той вечерней, одолевал упорства рубежи, сопротивляясь музыке учебной и повинуясь музыке души.

«Почему люди пьют водку…»

Почему люди пьют водку? Теплую, противную — полные стаканы пошлого запаха и подлого вкуса? Потому что она врывается в глотку, как добрый гуляка в баптистскую молельню. И сразу все становится лучше. В год мы растем на 12 процентов. (Я говорю о валовой продукции, война замедлила рост производства.) Стакан водки дает побольше. Все улучшается на 100 процентов. Война не мешает росту производства, и даже стальные протезы инвалидов становятся теплыми живыми ногами — всё — с одного стакана водки. Почему люди

держат собаку? Шумную, нелепую, любящую мясо, даже в эпоху карточной системы? Почему в эпоху карточной системы они никогда не обидят собаку? Потому что собака их не обидит, не выдаст, не донесет, не изменит, любое достоинство выше оценит, любой недостаток простит охотно и в самую лихую годину лизнет языком колбасного цвета ваши бледные с горя щеки. Почему люди приходят с работы, запирают двери на ключ и задвижку, бросают на стол телефонную трубку и пять раз подряд, семь раз подряд, ночь напролет и еще один разок слушают стертую, полуглухую, черную, глупую патефонную пластинку? Слова истерлись, их не расслышишь. Музыка? Музыка еще не истерлась. Целую ночь одна и та же. Та, что надо. Другой — не надо. Почему люди уплывают в море на два километра, на три километра, хватит силы — на пять километров, ложатся на спину и ловят звезды (звезды падают в соседнюю волну)? Потому что под ними добрая бездна, потому что над ними честное небо. А берег далек — его не видно. О береге можно забыть, не думать.

Блудный сын

Истощенный нуждой, Истомленный трудом, Блудный сын возвращается в отческий дом [53] И стучится в окно осторожно. — Можно? — Сын мой! Единственный! Можно. Можно все. Лобызай, если хочешь, отца, Обгрызай духовитые кости тельца. Как приятно, что ты возвратился! Ты б остался, сынок, и смирился. — Сын губу утирает густой бородой, Поедает тельца, Запивает водой, Аж на лбу блещет капелька пота От такой непривычной работы. Вот он съел, сколько смог. Вот он в спальню прошел, Спит на чистой постели. Ему — хорошо! И встает. И свой посох находит. И, ни с кем не прощаясь, уходит.

53

Блудный сын возвращается в отческий дом…

В основе сюжета стихотворения — евангельская притча о возвращении блудного сына, промотавшего выделенную ему часть отцовскою имения: «Когда же он прожил все, настал великий голод в той стране, и он начал нуждаться! И пошел, пристал к одному из жителей страны той, а тот послал его на поля свои пасти свиней; и он рад был наполнить чрево свое рожками, которые ели свиньи, но никто не давал ему. Пришед же в себя, сказал: сколько наемников у отца моего избыточествуют хлебом, а я умираю от голода! Встану, пойду к отцу моему и скажу ему: отче! я согрешил против неба и пред тобою, и уже недостоин называться сыном твоим; прими меня в число наемников твоих. Встал и пошел к отцу своему. И когда он был еще далеко, увидел его отец и сжалился; и, побежав, пал ему на шею и целовал его. Сын же сказал ему: отче! я согрешил против неба и пред тобою, и уже недостоин называться сыном твоим. А отец сказал рабам своим: принесите лучшую одежду и оденьте его, и дайте перстень на руку его и обувь на ноги; и приведите откормленного теленка и заколите: станем есть и веселиться, ибо этот сын мой был мертв и ожил, пропадал и нашелся. И начали веселиться. Старший же сын его был на поле; и возвращаясь, когда приблизился к дому, услышал пение и ликование; и призвав одного из слуг, спросил: что это такое? Он сказал ему: брат твой пришел, и отец твой заколол откормленного теленка, потому что принял его здоровым. Он осердился и не хотел войти. Отец же его вышед звал его. Но он сказал в ответ отцу: вот, я столько лет служу тебе и никогда не преступил приказания твоего; но ты никогда не дал мне и козленка, чтобы мне повеселиться с друзьями моими; а когда этот сын твой, расточившим имение свое с блудницами, пришел, ты заколол для него откормленного теленка. Он же сказал ему: сын мой! ты всегда со мною, и все мое твое; а о том надобно было радоваться и веселиться, что брат твой сей был мертв и ожил, пропадал и нашелся».

(Лк. 15: 14–32).

Слуцкий не просто переложил эту притчу по-своему, но придал ей смысл, прямо противоположный евангельскому. У него блудный сын — не шалопай, промотавший свое имущество с блудницами, а — бунтарь, революционер. Не смирившийся и не раскаявшийся, настаивающий на своем бунте.

Без претензий

Перешитое, перелицованное, уцененное, удешевленное, второсортное, бракованное, пережаренное, недопеченное — я с большим трудом добывал его, надевал его, обувал его, ел за завтраком, за обедом, до победы, после победы. Я родился ладным и стройным, с голубым огнем из-под век, но железной десницей тронул мои плечи двадцатый век. Он обул меня в парусиновое, в ватно-стеганое одел. Лампой слабою, керосиновой, осветил, озарил мой удел. На его бесчисленных курсах, заменяющих университет, приучился я к терпкому вкусу правды, вычитанной из газет. Мне близки, понятны до точки популярная красота, увертюра из радиоточки и в театре входные места. Если я из ватника вылез и костюм завел выходной — значит, общий уровень вырос приблизительно вместе со мной. Не желаю в беде или в счастье, не хочу ни в еде, ни в труде забирать сверх положенной части никогда. Никак. Нигде. И когда по уму и по стати не смогу обогнать весь народ, не хочу обгонять по зарплате, вылезать по доходам вперед. Словно старый консерв из запаса, запасённый для фронтовиков, я от всех передряг упасся — только чуть заржавел с боков. Вот иду я — сорокалетний, средний, может быть, — нижесредний по своей, так сказать, красе. — Кто тут крайний? — Кто тут последний? Я желаю стоять, как все.

«Государи должны государить…»

Государи должны государить, государство должно есть и пить, и должно, если надо, ударить, и должно, если надо, убить. Понимаю, вхожу в положенье, и хотя я и трижды неправ, но как личное пораженье принимаю списки расправ.

«Пристальность пытливую не пряча…»

Пристальность пытливую не пряча, с диким любопытством посмотрел на меня угрюмый самострел. Посмотрел, словно решал задачу. Кто я — дознаватель, офицер? Что дознаю, как расследую? Допущу его ходить по свету я или переправлю под прицел? Кто я — злейший враг иль первый друг для него, преступника, отверженца? То ли девять грамм ему отвешено, то ли обойдется вдруг? Говорит какие-то слова и в глаза мне смотрит, взгляд мой ловит, смотрит так, что в сердце ломит и кружится голова. Говорю какие-то слова и гляжу совсем не так, как следует. Ни к чему мне страшные права: дознаваться или же расследовать.