Покуда над стихами плачут...

Слуцкий Борис Абрамович

Комиссары

Комиссары

Комиссар приезжает во Франкфурт-ам-Майн — молодой парижанин, пустой человек. — Отпирай! Отворяй! Отмыкай! Вынимай! Собирай и вноси! Восемнадцатый век! — Восемнадцатый век, — говорит комиссар, — это время свободы! Эпоха труда! То, что кончился срок прелатов и бар, — ваши лысые души поймут ли когда? Нет, не кончился вовсе, не вышел тот срок, и с лихвою свое комиссар получил, и ползет из щели осторожный росток под забором, где били его палачи. Этот опыт печальный мы очень учли в январе сорок пятого года, когда Франкфурт-ам-Одер за душу трясли в честь труда и во имя свободы. Комиссаром двадцатого века в расчет принята эта правда простая. И трава, что во Франкфурт-ам-Одер растет, не из наших костей прорастает.

«В революцию, типа русской…»

В революцию, типа русской, лейтенантам, типа Шмидта, совершенно незачем лезть: не выдерживают нагрузки, словно

известняк — динамита, их порядочность, совесть, честь. Не выдерживают разрыва, то ли честь, то ли лейтенанты, чаще лейтенанты, чем честь. Все у них то косо, то криво, и поэтому им не надо, совершенно не надо лезть. Революциям русского типа, то есть типа гражданской войны, вовсе не такие типы, не такие типы нужны, совершенно другие типы революции русской нужны.

Не винтиками были мы

Я роздал земли графские крестьянам Южной Венгрии. Я казематы разбивал. Голодных я кормил. Величье цели вызвало великую энергию. Я был внутри энергии, ее частицей был. Не винтиками были мы. Мы были — электронами. Как танки — слушали приказ, но сами шли вперед. Замощены наши пути раздавленными тронами. Но той щепы никто из нас на память не берет.

Декабрь 41-го года

Та линия, которую мы гнули, дорога, по которой юность шла, была прямою от стиха до пули — кратчайшим расстоянием была. Недаром за полгода до начала войны мы написали по стиху на смерть друг друга. Это означало, что знали мы. И вот — земля в пуху, морозы лужи накрепко стеклят, трещат, искрятся, как в печи поленья: настали дни проверки исполненья, проверки исполненья наших клятв. Не ждите льгот, в спасение не верьте: стучит судьба, как молотком бочар. И Ленин учит нас презренью к смерти, как прежде воле к жизни обучал.

Замполит

Замполит — заместитель по бодрости, если что-нибудь заболит. А еще: по славе и гордости заместитель — замполит. Ордена государство навесило и пришило погоны мне, чтобы было бодро-весело на большой, многолетней войне. То советующий, то приказывающий — забирающий в оборот, я был стрелкой, всегда указывающей: «На Берлин! На запад! Вперед!» Дотом веры, надежды дотом я по всей войне проходил. Был про Гитлера — анекдотом, если выделили «Крокодил». Был приказом, песней, советом, принесенным к бойцу письмецом. Был начальником, но при этом был товарищем и отцом. Ежедневно старался бриться, был опрятен, тверд и толков. А в плену до единого фрицы убивали политруков.

Политрук

Словно именно я был такая-то мать, всех всегда посылали ко мне. Я обязан был все до конца понимать в этой сложной и длинной войне. То я письма писал, то я души спасал, то трофеи считал, то газеты читал. Я военно-неграмотным был. Я не знал в октябре сорок первого года, что войну я, по правилам, проиграл и стоит пораженье у входа. Я не знал, и я верил: победа придет. И хоть шел я назад, но кричал я: «Вперед!» Не умел воевать, но умел я вставать, отрывать гимнастерку от глины и солдат за собой поднимать ради родины и дисциплины. Хоть ругали меня, но бросались за мной. Это было моей персональной войной. Так от Польши до Волги дорогой огня я прошел. И от Волги до Польши. И я верил, что Сталин похож на меня, только лучше, умнее и больше. Комиссаром тогда меня звали, попом не тогда меня звали, а звали потом.

«Я говорил от имени России…»

Я говорил от имени России, ее уполномочен правотой, чтоб излагать с достойной прямотой ее приказов формулы простые. Я был политработником. Три года: сорок второй и два еще потом. Политработа — трудная работа. Работали ее таким путем: стою перед шеренгами неплотными, рассеянными час назад в бою, перед голодными, перед холодными, голодный и холодный. Так! Стою. Им хлеб не выдан, им патрон недодано, который день поспать им не дают. И я напоминаю им про Родину. Молчат. Поют. И в новый бой идут. Все то, что в письмах им писали из дому, все то, что в песнях с их судьбой сплелось, все это снова, заново и сызнова коротким словом — Родина — звалось. Я этот день, воспоминанье это, как справку, собираюсь предъявить затем, чтоб в новой должности — поэта от имени России говорить.

Как делают стихи

Стих встает, как солдат. Нет. Он — как политрук, что обязан возглавить бросок, отрывая от двух обмороженных рук землю (всю), глину (всю), весь песок. Стих встает, а слова, как солдаты, лежат, как славяне и как елдаши [37] . Вспоминают про избы, про жен, про лошат. Он-то встал, а кругом ни души. И тогда политрук — впрочем, что же я вам говорю, — стих — хватает наган, бьет слова рукояткою по головам, сапогом бьет слова по ногам. И слова из словесных окопов встают, выползают

из-под словаря и бегут за стихом, и при этом — поют, мироздание все матеря. И, хватаясь (зачеркнутые) за живот, умирают, смирны и тихи. Вот как роту в атаку подъемлют, и вот как слагают стихи.

37

…слова, как солдаты, лежат, / как славяне и как елдаши…

«Иваны — всеобщее самоназвание наших солдат (да и офицеров) в военные годы…

Другие самоназвания: славяне (связано с одной из главных тем нашей пропаганды), елдаши (от тюркского „товарищ“) — так иногда обращались к офицерам, а может быть, и друг к другу солдаты среднеазиатского происхождения.

В словах „Иваны“ и „славяне“ гордости было больше, чем иронии…»

(Борис Слуцкий. К истории моих стихотворений. См. наст. изд.)

Как меня принимали в партию

Я засветло ушел в политотдел и за полночь добрался до развалин, где он располагался. Посидел, газеты поглядел. Потом — позвали. О нашей жизни и о смерти мыслящая, все знающая о добре и зле, бригадная партийная комиссия сидела прямо на сырой земле. Свеча горела. При ее огне товарищи мои сидели старшие, мою судьбу партийную решавшие, и дельно говорили обо мне. Один спросил: — Не сдрейфишь? Не сбрешешь? — Не струсит, не солжет, — другой сказал. А лунный свет, валивший через бреши, светить свече усердно помогал. И немцы пять снарядов перегнали, и кто-то крякнул про житье-бытье, и вся война лежала перед нами, и надо было выиграть ее. И понял я, что клятвы не нарушу, а захочу нарушить — не смогу. Что я вовеки не сбрешу, не струшу, не сдрейфлю, не совру и не солгу. Руку крепко жали мне друзья и говорили обо мне с симпатией. Так в этот вечер я был принят в партию, где лгать — нельзя и трусом быть — нельзя.

Баллада о догматике

— Немецкий пролетарий не должон! — майор Петров, немецким войском битый, ошеломлен, сбит с толку, поражен неправильным развитием событий. Гоним вдоль родины, как желтый лист гоним вдоль осени, под пулеметным свистом майор кричал, что рурский металлист не враг, а друг уральским металлистам. Но рурский пролетарий сало жрал, а также яйки, млеко, масло, и что-то в нем, по-видимому, погасло, он знать не знал про классы и Урал. — По Ленину не так идти должно! — но войско перед немцем отходило, раскручивалось страшное кино, по Ленину пока не выходило. По Ленину, по всем его томам, по тридцати томам его собрания, хоть Ленин — ум и всем пример умам и разобрался в том, что было ранее [38] . Когда же изменились времена и мы — наперли весело и споро, майор Петров решил: теперь война пойдет по Ленину и по майору. Все это было в марте, и снежок выдерживал свободно полоз санный. Майор Петров, словно Иван Сусанин, свершил диалектический прыжок. Он на санях сам-друг легко догнал колонну отступающих баварцев, он думал объяснить им, дать сигнал, он думал их уговорить сдаваться. Язык противника не знал совсем майор Петров, хоть много раз пытался. Но слово «класс» — оно понятно всем, и слово «Маркс», и слово «пролетарий». Когда с него снимали сапоги, не спрашивая соцпроисхождения, когда без спешки и без снисхождения ему прикладом вышибли мозги, в сознании угаснувшем его, несчастного догматика Петрова, не отразилось ровно ничего, и если бы воскрес он — начал снова.

38

По Ленину пока не выходило. <…> хоть Ленин — ум и всем пример умам / и разобрался в том, что было ранее.

«В том, что было ранее», — разобрался, а того, что случится в не таком уж далеком будущем, — угадать не смог. В заметке «Веховцы и социализм» (апрель 1913 г.) он писал:

«…Среди „вопросов европейской жизни“ социализм стоит на 1-м месте, а национальная борьба — на 9-м… Смешно даже сопоставлять борьбу пролетариата за социализм, явление мировое, с борьбой одной из угнетенных наций Восточной Европы против угнетающей ее реакционной буржуазии».

В другой статье, написанной в том же году, вождь мирового пролетариата высказался на эту тему еще определеннее: «Остается та всемирно-историческая тенденция капитализма к ломке национальных перегородок, к стиранию национальных различий, к ассимилированию наций, которая с каждым десятилетием проявляется все могущественнее, которая составляет один из величайших двигателей, превращающих капитализм в социализм…»

(В. И. Ленин. Критические заметки по национальному вопросу).

На заре советской власти словосочетание «пролетарский интернационализм» было антонимом «патриотизму», который рассматривался тогда как понятие контрреволюционное, поскольку пролетарии, как утверждали основоположники научного коммунизма, не имеют отечества. Пролетарии не должны были желать победы своему отечеству ни в войне с Японией в 1905 году, ни в войне с Германией в 1914-м. Напротив, они должны были желать своим соотечественникам поражения в этих войнах, поскольку такое поражение должно было приблизить зарю мировой революции.

Мировая революция, однако, все запаздывала, и новым идеологам великого учения пришлось выдвинуть тезис о возможности победы социализма в одной, отдельно взятой стране.

И тут вдруг выяснилось, что у пролетариев есть отечество.

Этим их отечеством стал Советский Союз, получивший в тогдашнем советском новоязе наименование международного отечества трудящихся.

Жители Советского Союза теперь не только не должны были бояться прослыть патриотами: они просто обязаны были ими быть.

Но, выполняя свой патриотический долг, укрепляя обороноспособность нашей родины, защищая ее границы (на Халхин-Голе и у озера Хасан), они защищали не свое отечество, а вот это самое международное отечество трудящихся. Что же касается пролетариев других стран, то они, согласно тому же великому учению, должны были оставаться пораженцами по отношению к войнам, которые вели их страны.

Даже во время войны с Гитлером вожди французской компартии на первых порах не осмеливались призывать французских рабочих к сопротивлению, поскольку международное отечество трудящихся было тогда союзником гитлеровской Германии.

А когда началась наша война, когда Гитлер совершил свое «вероломное нападение» на Советский Союз, я (мне было тогда 14 лет), как и все мои сверстники, был уверен, что немецкие пролетарии ни за что не станут воевать с русскими своими братьями по классу.

И даже месяцы спустя, когда суровая реальность, казалось бы, должна была окончательно развеять эти наши наивные детские иллюзии, долго еще ходили легенды о каких-то немецких рабочих, которые там, в Германии, на заводах, где делались бомбы или снаряды, вместо боевой начинки вкладывали туда письма и записки о международной пролетарской солидарности и своей ненависти к войне, которую империалисты развязали против международного отечества трудящихся.