Всем лозунгам я верил до концаи молчаливо следовал за ними,как шли в огонь во Сына, во Отца,во голубя Святого Духа имя.И если в прах рассыпалась скала,и бездна разверзается, немая,и ежели ошибочка была —вину и на себя я принимаю.
«Я строю на песке, а тот песок…»
Я строю на песке, а тот песокеще недавно мне скалой казался.Он был скалой, для всех скалой остался,а для меня распался и потек.Я мог бы руки долу опустить,я мог бы отдых пальцам дать корявым.Я мог бы возмутиться и спросить,за что меня и по какому праву…Но верен я строительной программе…Прижат к стене, вися на волоске,я строю на плывущем под ногами,на уходящем из-под ног песке.
Лопаты
На
рассвете с утра пораньшепо сигналу пустеют нары.Потолкавшись возле параши,на работу идут коммунары.Основатели этой державы,революции слава и совесть —на работу! С лопатою ржавой.Ничего! Им лопата не новость.Землекопами некогда были.А потом — комиссарами стали.А потом их сюда посадилии лопаты корявые дали.Преобразовавшие землюсноватычутлопатойв планетуи довольны, что вылезла зелень,знаменуя полярное лето.
Доигрывание после домашнего анализа
Доигрываю проиграннуюдавным-давно игру.Дотягиваю, как проигрывательдотягивает муру.Как роты, когда поведено,досматривают кино.О том, что дело потеряно,я знаю уже давно.О том, что дело не выгорело,догадывался всегда,и все же из дела не выдворилабольшая даже беда.И что я себе ни внушаю,но все же, покуда живой,фигуры не смешаюна доске мировой.И на пол не стряхну яигру эту со стола.Еще потяну, потяну я,была или не была.
Болезнь
Досрочная ранняя старость,похожая на пораженье.А кроме того — на усталость.А также — на отраженьелица в сероватой луже,в измытой водице ванной:все звуки становятся глуше,все краски темнеют и вянут.Куриные вялые крыльямотаются за спиною,все роли мои — вторые! —являются передо мною.Мелькают, а мне — не стыдно,а мне — все равно, все едино.И слышно, как волосы стынути застывают в седины.Я выдохся. Я — как город,открывший врагу ворота.А был я — юный и гордыйсолдат своего народа.Теперь я лежу на диване.Теперь я хожу на вдуванья.А мне — заданья давали.Потом — ордена давали.Все, как ладонью, прикрытосплошной головною болью —разбито мое корыто.Сижу у него сам с собою.Так вот она, серединажизни. Возраст успеха.А мне — все равно. Все едино.А мне — наплевать. Не к спеху.Забыл, как спускаться с лестниц.Не открываю ставен.Как в комнате,я в болезникровать и стол поставил.И ходят в квартиру нашудамы второго разряда,и сочиняю кашуиз пшенного концентрата.И я не читаю газеты,а книги — до середины.Но мне наплевать на это.Мне все равно. Все едино.
Сегодня я ничему не верю:глазам — не верю,ушам — не верю.Пощупаю — тогда, пожалуй, поверю —если на ощупь — все без обмана.Мне вспоминаются хмурые немцы,печальные пленные 45-го года,стоящие — руки по швам — на допросе.Я спрашиваю — они отвечают.— Вы верите Гитлеру? — Нет, не верю.— Вы верите Герингу? — Нет, не верю.— Вы верите Геббельсу? — О, пропаганда!— А мне вы верите? — Минута молчанья.— Господин комиссар, я вам не верю.Все пропаганда. Весь мир — пропаганда.Если бы я превратился в ребенка,снова учился в начальной школеи мне бы сказали такое:Волга впадает в Каспийское море!Я бы, конечно, поверил. Но прежденашел бы эту самую Волгу,спустился бы вниз по течению к морю,умылся его водой мутноватойи только тогда бы, пожалуй, поверил.Лошади едят овес и сено!Ложь! Зимой 33-го годая жил на тощей, как жердь, Украине.Лошади ели сначала солому,потом — худые соломенные крыши,потом их гнали в Харьков на свалку.Я лично видел своими глазамисуровых, серьезных, почти что важныхгнедых, караковых и буланых,молча, неспешно бродивших по свалке.Они ходили, потом стояли,а после падали и долго лежали,умирали лошади не сразу…Лошади едят овес и сено!Нет! Неверно! Ложь, пропаганда.Все — пропаганда. Весь мир — пропаганда.
39
Говорит
Фома…
В христианских преданиях Фома — один из двенадцати апостолов — не был с теми учениками Иисуса Христа, перед которыми Христос явился, когда воскрес. Он объявил, что не верит в воскресение Учителя и не поверит, пока сам не увидит ран от гвоздей и не вложит в них персты. За это он получил прозвище «Фомы неверного», то есть — неверующего. Несколько дней спустя Христос вновь пришел к ученикам и предложил Фоме прикоснуться к ранам на своем теле. А когда тот сделал это и объявил, что теперь верит, укорил его: «Ты поверил, потому что увидел меня, блаженны не видевшие и уверовавшие».
О том, с какой целью Слуцкий так озаглавил это свое стихотворение и достиг ли этим желаемого результата, подробно говорится в моей вступительной статье к этой книге.
«Ценности сорок первого года…»
Ценности сорок первого года:я не желаю, чтобы льгота,я не хочу, чтобы броняраспространялась на меня.Ценности сорок пятого года:я не хочу козырять ему,я не хочу козырять никому.Ценности шестьдесят пятого года:дело не сделается само.Дайте мне подписать письмо.Ценности нынешнего дня:уценяйтесь, переоценяйтесь,реформируйтесь, деформируйтесь,пародируйте, деградируйте,но без меня, без меня, без меня.
«Я в ваших хороводах отплясал…»
Я в ваших хороводах отплясал.Я в ваших водоемах откупался.Наверно, полужизнью откупалсяза то, что в это дело я влезал.Я был в игре. Теперь я вне игры.Теперь я ваши разгадал кроссворды.Я требую раскола и разводаи права удирать в тартарары.
Покуда над стихами плачут,пока в газетах их порочат,пока их в дальний ящик прячут,покуда в лагеря их прочат, —до той поры не оскудело,не отзвенело наше дело.Оно, как Польша, не згинело,хоть выдержало три раздела.Для тех, кто до сравнений лаком,я точности не знаю большей,чем русский стих сравнить с поляком,поэзию родную — с Польшей.Еще вчера она бежала,заламывая руки в страхе,еще вчера она лежала,быть может, на последней плахе.И вот роман нахально крутити наглым хохотом хохочет.А то, что было,то, что будет, —про то и знать она не хочет.
40
Владиславу Броневскому в последний день его рождения были подарены эти стихи.
Владислав Броневский (1897–1962) — польский поэт. Ему принадлежат переводы на польский язык сочинений русских классиков — Гоголя, Достоевского, Толстого. Переводил на польский и русских поэтов. Некоторые из своих переводов (Маяковского, Есенина, Пастернака) он включил в книгу «Мои поэтические привязанности», которую собрал и издал незадолго до смерти.
Звонки
Диктаторы звонят поэтампо телефонуи задают вопросы.Поэты, переполненные спесью,и радостью, и страхом,охотно отвечают, ощущая,что отвечают чересчур охотно.Диктаторы заходят в комитеты,где с бранью, криком,угрозами, почти что с кулакамипомощники диктаторов решаютсудьбу поэтов.Диктаторы наводят справку.— Такие-то, за то-то.— О, как же, мы читали. —И милостиво разрешаютпродленье жизни.Потом — черта.А после, за чертою,поэт становится цитатойв речах державца,листком в его венке лавровом,становится подробностью эпохи.Он ест, и пьет, и пишет.Он посылает изредка посылкитому поэту,которому не позвонили.Потом все это —диктатора, поэта, честь и славу,стихи, грехи, подвохи, охи, вздохи —на сто столетий заливает лавагрядущей, следующей эпохи.
Медные деньги
Я на медные деньги учился стихам,на тяжелую гулкую медь.И набат этой меди с тех пор не стихал,до сих пор продолжает греметь.Мать, бывало, на булку дает мне пятак,а позднее — и два пятака.Я терпел до обеда и завтракал так,покупая книжонки с лотка.Сахар вырос в цене или хлеб дорожал —дешевизною Пушкин зато поражал.Полки в булочных часто бывали пусты,а в читальнях ломились ониот стиха, от безмерной его красоты.Я в читальнях просиживал дни.Весь квартал наш меня сумасшедшим считал,потому что стихи на ходу я творил,а потом, на ходу, с выраженьем читал,а потом сам себе: «Хорошо!» — говорил.Да, какую б тогда я ни плел чепуху,красота, словно в коконе, пряталась [41] в ней.Я на медные деньги учился стиху.На большие бумажки учиться трудней.