Покуда я тебя не обрету

Ирвинг Джон Уинслоу

– У нее это давно, судя по всему, – предупредила Джека Морин, – а раз так, то мама давно смирилась с мыслью, что умрет. Только вообрази, она, вероятно, думала об этом ночи напролет в течение многих лет. Мы знаем, что в какой-то момент она решила ничего тебе не говорить – одно это доказывает, что она много думала о смерти. У нее было достаточно времени, чтобы взять себя в руки и набраться сил молчать. Так что о ней беспокоиться не нужно – это миссис Оустлер не может смириться с ее уходом. И ты тоже – у тебя

не будет времени, чтобы психологически подготовиться к этому, так немного ей осталось.

– Но ей же всего пятьдесят один год! – зарыдал Джек на ее груди, упругой и крепкой, как у тринадцатилетней.

– Рак любит молодых, Джек, – сказала Морин. – А в старости даже эта чудовищная болезнь протекает медленно-медленно.

Алисин рак наступал семимильными шагами и унес ее в мгновение ока, как и полагается недугу, затратившему на подготовку решительной атаки двадцать лет. А в тот день, попрощавшись с «доктором Яп», Джек заставил себя доехать до Квин-стрит и еще разок войти в тату-мир Дочурки Алисы. Там у них состоялся небольшой разговор – лучше сказать, небольшой спарринг.

– Ты до сих пор пьешь чай с медом, милый? – спросила мама, когда Джек зашел в салон. – Я только что заварила свежий.

– Нет, я не пью чай с медом. Нам надо поговорить.

– Ты смотри, какие мы сегодня серьезные с самого утра! – усмехнулась мать. – Похоже, Лесли раскрыла нашу маленькую тайну, выложила ее в своем обычном мелодраматическом стиле. Можно подумать, это не я, а она умирает! Она, видите ли, в такой ярости!

Джек молчал, он хорошо знал, что ей надо выговориться и успокоиться.

– Разумеется, Лесли в своем праве, – продолжила Алиса, – я же ее, получается, бросаю, а ведь обещала, что никогда ее не брошу. Она отпускала меня на все эти тату-тусовки, а там чего только не было! Но я всегда возвращалась к ней.

– Между прочим, ты и меня тоже бросаешь, – заметил Джек. – Ты вообще когда собиралась меня известить?

– Джек, я хотела бы, чтобы из-за меня переживал один-единственный человек на свете. Это твой отец, но он порвал все связи со мной – даже зная, что в этом случае я никогда не подпущу его к тебе.

Джек сначала подумал, что ослышался (это все разговор с Морин Яп виноват), но тут же понял, что не прав – слишком сосредоточенно мама стала возиться с чайником; это верный знак. Она сказала больше, чем намеревалась.

– Так он хотел видеть меня? Быть со мной?

– Милый, напоминаю – умираю я, а не кто-нибудь еще. Может быть, ты будешь задавать мне вопросы про меня?

Джек смотрел на нее, она дрожащими, точь-в-точь как у миссис Оустлер, руками положила в чай ложку меда и стала размешивать.

Он понял, что не ослышался. Она точно сказала – Уильям Бернс отказался иметь с ней дело, даже зная, что в этом случае она никогда

не подпустит его к Джеку. Мать протянула ему чашку чаю; боже мой, вы только посмотрите на это лицо, на эту оскорбленную невинность! Она всем своим видом показывает, что это ее обидели, это она жертва! Да как она смеет, черт побери! Джек знал, на этот раз его ничто не остановит.

– Если папа хотел быть со мной, – гнул свое он, – почему он от нас бежал? Мы же в стольких местах были. С чего это ему покидать город за городом незадолго до нашего приезда?

– У меня опухоль мозга, думаю, ты уже знаешь, – сказала мать. – Так что мне не стоит испытывать доверие к собственной памяти, милый.

– Давай с Галифакса начнем, – продолжил как ни в чем не бывало Джек. – Признавайся, ведь он был в Галифаксе, когда мы приехали. А раз так, то он, конечно, хотел видеть мое появление на свет.

– Да, он был в Галифаксе, – призналась Алиса, повернувшись к Джеку спиной. – Я не дала ему посмотреть на тебя новорожденного.

– Значит, он ни от кого не бежал, – сказал Джек.

– Лесли рассказала тебе, что у меня частенько меняется настроение? – спросила она. – Ни с того ни с сего, на пустом месте – меняется, и все.

– Я думаю, вся эта история про кесарево сечение – вранье, наглое, мерзкое вранье. Ты говорила, что у тебя якобы шрам от кесарева, поэтому не пускала меня мыться с тобой в душе. На самом деле ты что-то другое от меня скрывала, так?

– Вот сука! Она показала тебе фотографии! – воскликнула Алиса. – Я же сказала, что тебе будет позволено увидеть их только после моей смерти!

– А зачем вообще тогда мне их показывать?

– Я когда-то была красива! – возопила мать.

Маму в фотографиях интересовали ее груди, Джека – татуировка.

– Я успел хорошенько пораскинуть мозгами на этот счет, – сказал Джек. – Я про татуировку. Готов спорить, это работа Татуоле из Копенгагена. Значит, она у тебя была, можно сказать, с самого начала.

– Разумеется, это работа Татуоле. У Оле стиль такой – не закрашивать татуировки, а я и не хотела.

– Ага, думаю, Бабнику ты не дала бы закрашивать это сердце, – сказал Джек.

– Я не позволила бы Бабнику пальцем меня тронуть. Какая там закраска! И еще груди мои ему показывать, ты что!

– Мы забегаем вперед, мам. Давай сначала про Торонто, Копенгаген был потом. Значит, мы приехали в Торонто, а папа еще не уехал, так?

– У него была девчонка в Святой Хильде, она от него понесла, и еще другая была, а там и до учительниц могло дойти!

– Мам, я все знаю про папиных женщин.

– Он спал с половиной Галифакса! – заорала Алиса.

– Ты мне это все не раз говорила. Я знаю, что он бросил тебя. Но я понятия не имел, что он не хотел бросать меня, что он хотел меня видеть.