Полая вода. На тесной земле. Жизнь впереди
Шрифт:
— Сынок, ты не знаешь, каким порошком этих козявок пересыпали, что они не сгнили за столько годов?.. Не знаешь?.. Давай, сынок, сплюнем, — может, они исчезнут.
По примеру женщины в сером платке Петя плюнул и, смеясь, пошел дальше.
В конце базара белой лентой было обведено место для торговли с немецкими захватчиками. Здесь продавщицы были, как на подбор, молодые, в белых халатах. Они называли немецких солдат и офицеров «господин германский офицер», «господин германский солдат». То и дело слышалось: «Битте, пожалуйста, сладенький медок».
Сумрачное
— Извольте вашу баночку. Можете нести ее на ваш почтамт. До фрау в Берлин мед доедет невредим!
И тут же этот щупленький, невзрачный паяльщик смело переводил свои слова с русского на немецкий.
— Фью! — свистал он. — Нах Берлин! — выкрикивал, взмахивая рукой так, что спина его коричневого пиджачка наезжала ему на затылок.
Петя смеялся над клоунской развязностью этого человека.
Два подвыпивших кума в рыбацких резиновых сапогах, в треухах и брезентовых плащах издали наблюдали и за весело сновавшими фашистскими солдатами и больше всего за щупленьким рыжеватым паяльщиком. Один из кумовьев стал тихонько просить другого:
— Кум, держи меня, а то подойду к этому Нахберлину и в секунду сделаю из него блин.
— А я не хочу тебя держать, — отмахивался другой.
— Держи, тебе говорю!
— Не буду. Делай из него блин…
Сожалея, что нет времени дослушать, чем кончится разговор кумовьев, Петя вышел из людской тесноты базара. До Вокзальной улицы оставалось всего лишь полквартала, когда вдруг сзади послышался плачущий женский голос:
— Гришу! Гришеньку бросили в машину! Помогите! У нас двое детей!
Не останавливаясь, Петя оглянулся. Три гестаповские машины, тяжело раскачивая глухие ящики темных кузовов, медленно выходили из боковой улицы к базару. Поправляя винтовки, за ними бежали трое раскрасневшихся полицаев с белыми повязками на рукавах. От задней машины они отталкивали высокую черноволосую женщину, сорвавшую с головы платок и продолжавшую звать на помощь:
— Помогите! Гришеньку увозят!..
Машины уверенно входили в живую гущу базара. Люди стали кидаться в разные стороны, прячась за прилавками, за киосками, а некоторые заторопились домой, ныряя в ближайшие переулки. Машинам теперь было просторно колесить по базарной площади, где остались только немецкие покупатели, молодые продавщицы в белых халатах да подвыпившие кумовья в рыбацких резиновых сапогах. Передняя машина уже готова была выехать с базара, когда тот из кумовьев, что собирался сделать из паяльщика блин, со всего размаха бросил камень в кузов машины. Через три-пять секунд оба кума изворотливо защищались от наседавших на них полицаев.
«Здорово обороняются! Хоть бы убежали… Нет, не убегут: вон целая стая
— Пошли, пошли, — услышал он негромкий и очень знакомый голос и, повернувшись влево, готов был с удивлением спросить: «Виктор Гаврилович, откуда вы? И как же я вас не заметил раньше?»
Но Дрынкин вовремя приложил палец к губам, и рот Пети не открылся.
— Мы только распрощались с Иваном Никитичем. Он попросил встретить и проводить тебя куда надо.
Широкая Вокзальная улица шла в гору. На асфальтированных тротуарах ее почти никого не было. Несколько хозяек, возвращавшихся с неудачного базара, обогнали Дрынкина и Петю. Из их встревоженного разговора выяснилось, что у Гриши Давидовича есть брат Борис и он умно сделал, что еще позавчера скрылся, ушел куда-то.
— Гладкой ему дороги, — озираясь, перекрестилась старшая из женщин.
Дрынкин и Петя узнали, что кумовьев, дравшихся с полицаями, уже посадили в гестаповскую машину. Кумовья и в самом деле были рыбаками.
— Да это ж Гуркины! Прославленные рыбаки! Неужели ж так-таки и пропадут в этой чертовой повозке?!
И вдруг моложавая женщина, высокая, с уверенной походкой, опасливо заговорила:
— Цыть! Едут! Идут, гонят! Свернем!..
И она решительно потащила за собой своих попутчиц налево, за угол красного кирпичного дома.
Дрынкин и Петя продолжали идти по Вокзальной. Будто не глядя, они видели, как справа, по Трубному переулку на Вокзальную, шли люди вереницами, группами и в одиночку. Были тут старики, старухи, подростки и дети. Многие несли в руках узелки, чайники, катили детские коляски.
Аллея и мостовая отделяли этих молчаливых людей от Дрынкина и от Пети, и все-таки Петя среди многих незнакомых людей узнал известного в городе врача Татаркина. В дымчатой новой шляпе на побелевшей голове, в легком дымчатом пальто, со свернутым зонтом вместо палки и с плащом на руке, он шел прямо, глядя перед собой и поддерживая старика, у которого из кармана ватного пиджака торчала красная резиновая грелка.
Скоро и из других переулков стали выходить люди с такими же пожитками. Скорбное шествие сразу разрослось и протянулось по Вокзальной до ее верхних кварталов, примыкавших почти к самому обрывистому берегу не видного отсюда моря. То здесь, то там стали появляться гестаповские машины. Из кабин высовывали головы офицеры в жестких, нелепо задранных спереди фуражках с огромными кокардами. Они выкрикивали оттуда:
— Шнель-шнель! (Быстро-быстро!)
— Кнуте-кнуте! (Кнут-кнут!)
Они выкрикивали это негромко: один — через дым папиросы, другой — из-за платка, которым протирал очки, третий — просто так. Но все выкрикивали одинаково заученно и скучно. Солдаты, отвечая на их выкрики, прикладами подталкивали отстающих. Падавших бросали в машины.
— Деятели «Новой Европы», — глухо заметил Дрынкин.
Петя, изнемогая, ждал этого первого слова от Виктора Гавриловича, ждал его как разрешения спросить о том, чего не в силах был понять.