Полая вода. На тесной земле. Жизнь впереди
Шрифт:
— Виктор Гаврилович, куда они их? — прошептал Петя. — Говорят, что их гонят в Семенову балку.
Дрынкин не ответил. И Петя, взглянув ему в лицо, не пытался снова спрашивать. У Виктора Гавриловича из-за очков потекли слезы.
— У комендатуры вон офицеры толпятся. Обойдем. А то еще за слезы придется ответить. А что в них, в слезах? Водичка. Ими не поможешь делу.
Впервые Петя увидел Дрынкина смущенным, и сердце его не могло смириться с этим.
— Виктор Гаврилович, я свои слезы уже вытер. Нате и вам платок. Мама мне дала их целых три. Берите и вытирайте, —
Дрынкин молча взял платок. Он как-то сразу ушел в себя: плечи его приподнялись, подавшись вперед, большая голова, выделявшаяся на его невысокой сутуловатой фигуре, склонилась немного набок. В теплой распахнутой поддевке поверх знакомого Пете поношенного серого пиджака он шагал все быстрей и быстрей. Едва поспевая за ним, Петя думал: «Даже такие, как Виктор Гаврилович, могут заплакать… Мне тем более простительно. А все-таки надо крепко сдерживать слезы… Они же водичка».
Ту же самую картину, которую на Вокзальной улице видели Дрынкин и Петя, из окна жилого небольшого дома наблюдали Василий Александрович и художник Стегачев, Павел Васильевич.
Оба потрясенные, стояли они поодаль от окна, наполовину завешенного полотняной, с прошвами занавеской. Дом находился на высоком месте, недалеко от каменистого обрыва к морю. Им хорошо было видно, как уже сотни людей загонялись гестаповскими машинами с Вокзальной улицы в Запольный переулок. Узкий переулок круто скатывался к морю. Сегодня, несмотря на позднюю осень, море подернулось яркими всплескивающими пятнами. Под белизной едва приметных высоких облаков оно казалось маняще широким, звало в дорогу…
Из окна им видно было не только море, но и дальний склон Семеновой балки, желтевший боками глубоких яров.
Все трое знали, что тот, кого гестаповцы и полицаи уводили туда, уже не возвращался.
Встреча у Пети с отцом произошла в ту же самую минуту, когда скорбное шествие людей, подгоняемых прикладами, скатилось по Запольному переулку вниз, к Семеновой балке. На осторожный стук в дверь оба, угрюмые и настороженные, резко повернулись. Тут же Павел Васильевич, будто крадучись, кинулся к порогу, схватил сына своими длинными, жилистыми руками и то целовал его в голову, в лоб, то обнимал и спрашивал:
— А ты, Петька, говорил, что мы не встретимся! Ты говорил, что не встретимся!
— Папа, не придумывай, я так не говорил… Ты при людях много не целуй. Я уже взрослый, — говорил Петя, смущенно краснея и радуясь.
— А свидетели у тебя есть, что ты взрослый?
— Мама.
— Петя, почему только мама? — спросил повеселевший Василий Александрович. — Называй меня, называй его, — указал он на Дрынкина.
— Свидетели у тебя такие, что нельзя не поверить, — сказал Стегачев. — Значит, здоровы и ты и мама? Знаю, трудно ей там. Она же у нас была трусишка, а тут еще выпало такое.
— Нет, папа, она не трусишка. Мы с тобой плохо ее знали…
Оторвавшись от Пети, Павел Васильевич заметил, что Василий Александрович и Дрынкин с улыбкой следят
— Я уже отвел душу.
— Нет, вы лучше пройдите с Петей туда, — показал Василий Александрович на открытую дверь соседней комнаты. — Душу отведите там. — И чуть-чуть погромче произнес: — Поля, возьми их туда, а сама на пост.
Через минуту Петя с отцом сидели в соседней комнате. Здесь так же бросалось в глаза, что порядок в квартире резко изменился: это прежде всего было заметно по пятнам на стенах, отмечавшим места еще недавно висевших портретов, по опустевшему стеллажу, по снятым с окон портьерам и по другим мелочам.
Русая моложавая женщина молча поставила перед ними два стакана чаю и мелкую тарелку с галетами. Не суетясь она открыла шифоньер, надела черную глубокую шапочку, почти незаметно что-то сунула Пете в карман его распахнутого пальто, и вот ее, рывком набросившую шубку на плечи, не стало в комнате.
Пете некогда было проверять, что она положила ему в карман.
— Вот тебе мой. — И он крепко поцеловал отца в щеку. — А вот тебе мамин. — И поцеловал его в другую щеку.
— Спасибо. Спасибо, — сказал отец, и в глазах его засветилась страшно знакомая Пете злая задумчивость, та задумчивость, когда он, вздохнув, обычно говорил: «Петька, ничего не получилось сегодня из моего рисования. Пойдем погуляем, пойдем к людям — посмотрим на них, послушаем их». Но отец сказал сейчас совсем другое: — Душа, Петька, болит по матери. Не думал, что так может болеть. Но ты же знаешь, что в практических делах я всегда был беспомощным. Вот и Мокке уже заходил к вам в гости… И, видно, опять придет…
Петя кивнул головой.
— Мама боится его и плачет. Она поставила ноты на рояль и сказала: «Отцу передай, что разучиваю сонату для Мокке».
Чтобы успокоить расстроенного отца, Петя со вздохом добавил:
— Хоть бы этот чертов полковник пореже ходил к нам.
Павел Васильевич невольно улыбнулся:
— Не могу ему этого подсказать… Скажи матери, что Иван Никитич будет жить с вами. Его освободили от всех дел… Он сейчас у Букиных, отдыхает. Ты зайди к нему. Кстати и Колю проведаешь.
По-отцовски стянув брови к носу, Петя безмолвно слушал, изредка решительно покачивая головой. Когда отец задумался, подыскивая слова, чтобы предупредить сына об осторожности, Петя услышал, о чем говорили в соседней комнате.
Виктор Гаврилович глухо, но раздраженно рассказывал о каком-то беглеце Чалом и возмущался, что прошло уже три дня, а его еще не поймали.
А Василий Александрович почти с лаской в голосе успокаивал его, говоря, что в Троицком Чалого стерегут, послали людей в Петровку. Везде, где у предателя родственники и друзья, уже есть наши засады.