Полая вода. На тесной земле. Жизнь впереди
Шрифт:
«Что он тут потерял?» — только успел подумать Петя, как старый плотник, ковырнув сапогом листья и землю, нагнулся и поднял железный прут. Один конец его был заострен, другой загнут в кольцо, в которое он легко просунул свою узловатую ладонь и сказал:
— Попробуем.
И Петя увидел, как он, обеими ладонями нажав на кольцо прута, вдавил его в землю, пошатал так осторожно и с таким сосредоточенным вниманием, словно в земле был кто-то живой и он боялся сделать ему больно.
— Колхозная пшеничка на месте. Теперь уже твердо можно составлять
За это короткое время его овчинная треушка успела побывать и на затылке и на правом ухе.
Петя дивился резким переходам старика от одного настроения к другому и в то же время чувствовал, что преграда, мешавшая ему разговаривать с Иваном Никитичем просто, как с товарищем, давно уже рухнула.
— Садись, Петро, на то, на чем стоишь. Пообедаем, — сказал Иван Никитич, опускаясь на землю.
— Давайте пообедаем, — согласился Петя, присаживаясь рядом с Опенкиным.
Они стали угощать друг друга, чисто по-ребячески расхваливая каждый свое.
— Вы берите капусту и картошку, — говорил Петя, открывая клеенчатую сумочку. — Завтракайте.
— А ты попробуй вот этот калач. Не калач, а одно объедение.
Опенкин гостеприимно показывал на куски серого калача, разложенные на полосатой салфетке.
— Иван Никитич, а вы за мамино здоровье. Это она жарила. Вкусно.
— Ты учти, Петро, что калач испекла боевая женщина.
— Тогда я буду есть ваше, а вы мое. Хорошо?
Иван Никитич не без удовольствия принял Петино предложение, но ел очень мало: коротенькой ложкой (он вытащил ее из бокового кармана стеганки) взял картошку, съел ложки три капусты и потом, чтобы поддержать компанию, долго жевал кусочек калача, с которого ножом старательно очищал корку.
— Зачем вы это делаете? — спросил Петя.
Старому плотнику давно уже нечем было жевать черствый хлеб, но он посчитал лишним признаться в этом.
— Я синицам и чижам на обед…
— Но вы же на них сердиты?
— Сердит из-за плохого характера, — усмехнулся он и, посыпав крошки хлеба под кустом, сказал: — Что-то мы с тобой разговорились, как на именинах. Забыли, что в прифронтовой полосе. Тут попадешь на подозрение — конец… Если уже наелся, то давай пройдем на гребень, осмотримся.
К гребню шли рядом, крадучись и обходя высокие кусты.
Иван Никитич, по-прежнему посматривая по сторонам, прислушивался и потихоньку рассказывал Пете:
— Сюда шел со скорбью на сердце: не давала покоя мысль — цела ли пшеница. Да разве только в пшенице дело?.. Иду сюда и думаю: пять человек, кроме меня, знали о ней, а вдруг кто-нибудь из них ослабел духом, поколебался? От такой думки, Петро, и на синиц разгневался… Оказалось, что люди крепки. Так почему же после этого не порадоваться на птичек? Они же с нами тут всегда…
Слова Ивана Никитича были настолько понятны Пете, что они, казалось, прямо входили ему в сердце. Одни из них были ощутимо холодны и колючи, а другие теплы каким-то веселым теплом. Слушая Ивана Никитича, Петя почему-то представлял
Пете захотелось сказать старому плотнику что-нибудь приятное.
— Иван Никитич, вас очень любит мой папа. Он даже нарисовал вас на картине. На озимое поле пошел снег, а вы сняли шапку, чтобы голову посыпало.
— Павел Васильевич делает свое дело, а нам надо делать свое, — уклончиво ответил старик.
После этого Петя уже не решился сказать старику, что и Василий Александрович очень его уважает.
— Здесь остановимся и понаблюдаем. У тебя, Петро, глаза молодые, вглядывайся лучше. Нам точно надо знать, как они охраняют дороги.
Они притаились за кустом, на самом гребне. Перед ними расстилались красновато-желтые скаты, оголенные осенью. Они спускались к обрывистым берегам залива, где длинными колючими щетками отчетливо темнели сады. Сквозь ветки виднелась железнодорожная насыпь, дугой огибающая залив. Один конец насыпи терялся среди заводских и окраинных построек Города-на-Мысу, другой уходил на восток, туда, где в мглистой дымке береговые покатости сливались с желтыми камышами низовьев Дона.
На всем этом просторе земли и дальше, на волнистой поверхности залива и моря, царило безлюдье. Не было смысла спрашивать, почему рыбаки не растягивают невод, не бросают сетей, почему в колхозных садах не делают обрезку, почему с металлургического завода с попутным ветром не доносится мощный звенящий гул… Да все потому, что по грейдеру (до него от Ивана Никитича и от Пети не больше трехсот метров) снуют фашистские военные машины, а высоко над заводскими трубами и над крышами городских домов то и дело проносятся патрулирующие «мессершмитты».
— Наши «охранники» оберегают нас и на суше и на море… везде, — с сердитым вздохом проговорил Иван Никитич. — Давай считать охранников железной дороги.
— Откуда начнем — справа или слева? — спросил Петя.
— Петро, гадов откуда ни считай, они все равно гады. Начнем с правой стороны, — быстро разрешил вопрос старый плотник, и они начали считать.
— На блокпосту есть, на третьем километре есть, на четвертом тоже есть, на пятом есть и там, — напрягая глаза, считал Петя. — Шестого километра отсюда не видно, но и там есть…
— Зря болтаешь. Вчера сам проверял — нет там у них охраны, — недовольно остановил старик Петю.
— Да я чуть не наскочил на часового.
— Почему не сказал об этом?
— Я думал, что вы уже знаете, — чувствуя неловкость, оправдывался Петя.
— Ты, Петро, больше любишь думать, чем делать… Пошли поглядеть на западную ветку: через восточную напрямик нам все равно нельзя отсюда возвращаться.
Он торопливо поднялся и быстро зашагал по гребню на запад. Петя поспешил за ним. Уже через сотню шагов им стала видна на большом протяжении насыпь железной дороги, идущей с Донбасса к Сортировочной станции, расположенной почти у самой окраины Города-на-Мысу.