Полая вода. На тесной земле. Жизнь впереди
Шрифт:
— Друзья, — обратился он к семиклассникам непривычно глуховатым голосом, — на время нам приходится прервать занятия. Пришел час, когда у ваших учителей нашлось более срочное дело… Сами знаете, какое это дело…
Двенадцатая неполная средняя школа имени Фрунзе стояла на самом высоком месте города, и ребята сегодня слышали, как ее большие оконные стекла гудели, точно толстая, слабо натянутая струна. В этот ясный октябрьский день, тихо разгоравшийся над чуть побуревшими берегами Приазовья, легко было невнятные гулы принять за далекий гром запоздавшей грозы. Не верилось, что где-то далеко били орудия,
Директор продолжал говорить тем же глуховатым голосом:
— Где бы вы ни были — уедете ли с родными в тыл, останетесь ли здесь, — в меру сил каждый день и час должны помогать родине в такое тяжелое время.
Пока говорил директор, из-за его плеча на ребят пристально смотрела Серафима Николаевна. И хотя она и сегодня, как обычно, подтянута и строга в своем коричневом длинном платье, но с ее лица почему-то не сходила не то тревожная, не то удивленная улыбка. Казалось, что она хотела сказать своим ученикам: «Так вот вы какие! А я всегда думала, что вы у меня такие трудные… И порой мне так хотелось отдохнуть от вас… Теперь мне страшно думать, что завтра мы уже не встретимся здесь. Каждого из вас мне так жалко, так не хочется ни с кем из вас расставаться!..»
Директор уже попрощался и ушел из класса, а Серафима Николаевна, задержавшись, глазами пересчитала семиклассников:
— Двадцать четыре вас, старших… Да, двадцать четыре…
Она коротко вздохнула и быстро пошла вслед за директором.
Ребята медлили выходить из класса. Одни невесело говорили, что завтра уезжают с родными в Сибирь, другие сожалели, что им нельзя выехать.
— Петька! Стегачев, а ты уезжаешь? — спросил Дима Русинов, веселый, озорной семиклассник со смешным темно-русым чубом, торчащим мягкой щеткой над крутым лбом, с карими глазами, в которых редко погасала лукавая усмешка, Дима всегда вовремя появлялся около загрустившего товарища и требовал, чтобы тот «выкладывал все свои болячки». — Петька, так чего же ты молчишь? — опять спросил он.
— Я еще ничего не знаю.
— А здорово бы было, если бы ты да Колька Букин остались, — мы бы что-нибудь геройское придумали.
Над прибрежными покатыми холмами взревели фашистские бомбардировщики. Острым темным клином они шли на Ростов и Батайск.
— Ребята, наши истребители им навстречу! «Лаги» и «Миги» летят! Скорей во двор! — закричал Дима и первым бросился к двери.
Школьники побежали за ним.
Петя Стегачев остался в классе и задержал Колю Букина:
— Нам, Колька, надо поговорить…
У Пети был сегодня день раздумий. Утром к его отцу, хорошо известному в области художнику Павлу Васильевичу Стегачеву, на газике заехал секретарь Петровского райкома партии Василий Александрович. Они разговаривали наедине. Из-за стены Петя слышал обрывки этой беседы.
— Жена беременна, — сказал отец. — Такая она никуда не поедет из дома. Она страшится за будущего… сына, дочь…
— Все же еще раз попытайтесь уговорить ее. Нынче же поговорите с ней ласково, осторожно, — подбирая слова, советовал Василий Александрович.
Потом в рабочей комнате отца послышался стук отодвигаемых стульев, и Петя поспешил из коридора уйти на кухню. Убедившись, что
Дорогой Петя думал: «Папа не выполнит задания Василия Александровича… Мама не согласится уезжать… Может еще получиться и так: нынче они наступают, а завтра наши погонят их назад. Тогда и отступать не надо…»
…И вот сейчас, когда директор объявил, что занятия прерываются на неопределенное время, Петя впервые с горечью почувствовал, что разговор отца с секретарем райкома, отдаленная артиллерийская канонада, растерянная улыбка завуча Серафимы Николаевны — все это говорило о надвигающейся беде.
Петя и Коля сели за парту. Начать разговор почему-то было трудно.
— Колька, а может, и я никуда из дома не уеду? Как ты, останусь. Твоя мама не вовремя заболела, а моя мама…
Петя запнулся, покраснел и, теребя свой коротенький чуб, быстро проговорил:
— В общем, если у меня будет сестренка, то мы назовем ее Верой, а если братишка, то, как тебя, — Колькой…
— Понимаю, — качнул головой Коля. — Тогда, значит, мы оба около мам будем держать оборону?
— Не опасно, — вздохнул Петя.
Присмотревшись к нему, Коля понимающе заметил:
— В партизаны, Петечка, и не мечтай.
— А почему не мечтать? — Но тут же, отказавшись от спора, Петька попросил товарища: — Ты, Колька, если что, не забывай про меня. Знаешь, живу за городом, радио перестало работать…
В двери показался Петр Назарович, преподаватель русского языка. Опираясь на палку, он через порог сказал не то самому себе, не то Пете и Коле:
— На станции заводы грузятся. Школьные и месткомовские дела тоже погрузили в машину… Что ж мне, старику, останется делать без школы? Вот и думай.
И Петр Назарович, горько усмехаясь в прокуренные усы, зашагал по коридору.
Петя и Коля пошли за учителем.
В коридоре было пусто и глухо, и оттого портреты на стенах стали заметней и больше, а изображенные на них Горький, Мичурин, Павлов смотрели на Петю и Колю взыскательными глазами. Завхоз торопливо снимал со стены красную узкую ленту с хорошо знакомым изречением Михаила Васильевича Ломоносова:
«Повелитель многих языков, язык российский… велик перед всеми в Европе».
Петя и Коля не сговариваясь поняли, что сегодня они должны проводить друг друга.
Петя жил в трех километрах от заводской окраины города. Четырехкомнатный флигель Стегачевых стоял один на бугристом склоне к заливу, прикрытый с двух сторон колхозным садом, а с третьей — небольшим целинным перевалом.
Из школы до дома Петя добирался обычно пригородным поездом или трамваем доезжал до металлургического завода, а дальше с километр шел пешком. Но уже с неделю поезда не ходили совсем, а трамваи перевозили пассажиров только рано утром, в середине дня и поздно вечером — когда одни рабочие спешили на завод, а другие, сменившись, разъезжались по домам… Теперь Петя в школу и из школы ходил пешеходной тропой — он спускался к заливу и песчаным прибрежьем сокращал путь почти вдвое. Именно этой дорогой пошли сейчас Петя и Коля. На Заводской улице, которая пологими уступами спускалась к широкой, мелко взволнованной воде залива, сбоку, из переулка, их окликнул знакомый голос: