Полая вода. На тесной земле. Жизнь впереди
Шрифт:
Григорий Степанович показал на торчащую из кармана ватной поддевки маленькую пилу-ножовку и, покачивая головой, направился в сторону города, где жил и откуда приезжал или приходил на работу в колхозный сад.
— Рисует? Твердый человек, — уже издали повторил садовник.
А Павел Васильевич действительно рисовал с таким напряжением, с такой жадностью, с какой еще не работал ни над одной из картин. Рабочее воодушевление стало особенно сильным после разговора с секретарем райкома. Теперь он знал, что в последний момент они с Василием Александровичем пойдут одной
Думая об опасности, угрожавшей семье, он все больше стал полагаться на Василия Александровича, на его последние слова: «Если Мария Федоровна не захочет, не соберется уехать, тогда их с Петей придется переселить в город, в гущу своих людей… В крайнем случае это можем сделать и при фашистах — земля тут наша…»
На секунду он допускал мысль, что фашисты завоюют нашу страну. От такой мысли сердце наполнялось горячей болью. Все сильней хотелось нарисовать такую картину, которая бы каждой своей подробностью, каждым мазком говорила о бессмертии родины. Но нарисованное оказывалось куда уже замысла и далеко не так волновало, как волновала жизнь. Павел Васильевич злился, нервничал, искал. Он по очереди звал в рабочую комнату жену, сына или сразу обоих, звал настойчиво и не хотел слышать, что у них может быть уважительная причина задержаться даже на минуту.
Петя заходил в рабочую комнату отца с опасением: «А вдруг скажу про картину не то, что нужно?» — и в то же время с горячим интересом: «Что новое сделал отец?.. Что скажет он сам о картине?» Слушая отца, Петя всегда представлял себе жизнь заманчиво большой, а людей — влюбленными хозяевами этой жизни.
Вернувшись из колхозного сада и войдя в коридор, через застекленную дверь Петя увидел отца: он стоял посреди комнаты, взъерошенный, высокий, и, закидывая за широкую спину свои большие руки, грубоватым голосом доказывал матери:
— А я тебе говорю, что это обязательно нужно было сделать! Ну как ты не можешь понять простого, что теперь все в картине начинает кричать о большом!
— Павел, пока ты кричишь больше картины. Ты мое мнение хотел знать? — резонно спросила мать.
— Ошибся. Не надо было тебя спрашивать, — небрежно ответил отец.
— Пожалуйста. Я ничего больше не скажу, — обиженно проговорила мать и направилась к двери, часто и отчетливо стуча каблуками.
— Ты и не можешь ничего сказать — в шагу коротка. На сантиметры меряешь. Писать картину — это тебе не крестом вышивать, — ворчливо говорил отец, запираясь в своей комнате.
Сколько ни обижает ее отец во время горячей работы, мать никак не привыкнет прощать ему. Проходя мимо Пети, она шепотом предостерегала его:
— Он сегодня просто невозможный. Что я ему сказала? «Снега у тебя слишком много…» Так он…
— Петя, а ну-ка, иди ты сюда! Ты меня поймешь, у тебя шаг шире материнского, — позвал Петю отец.
— А картина, Петька, все-таки прелестная, — шепнула мать, подталкивая сына в сторону отцовской комнаты.
— Ну, гляди и рассказывай, — придирчиво и вместе с тем ласково встретил Павел Васильевич
Петя стал вглядываться в картину. Неизменными оставались на холсте два зяблевых поля. Они лежали рядом и через холмики, покатые впадины, через котловины и перевалы простирались к горизонту и сливались с небом. Небо над черной, взрыхленной землей было низким, притихшим, в густых белесых облаках. Казалось, что вот-вот из облаков посыплется снег. Между полями проходила серовато-бурая полоска. Ее распахивали два больших гусеничных трактора.
Петя сразу заметил, что сегодня эта полоска стала значительно уже и напоминала теперь мостик, перекинутый через поле, как через озеро. Больше и ясней чувствовалось, что зябь можно сравнить с полой водой.
— Папа, нераспаханная полоска стала у тебя немного уже, а поле от этого здорово расширилось!
— Сразу чувствуется, что заговорил человек положительный, — подчеркнуто громко заметил Павел Васильевич.
Петя понимал, что отец так громко заговорил с расчетом, чтобы мать, находясь на кухне, непременно услышала его слова. Резкость и несговорчивость отца в споре с матерью были знакомы Пете, и он, стараясь не думать об этом, внимательно рассматривал на картине фигуру человека в овчинном коротком полушубке, в сапогах. Человек, как и прежде, стоял около степной дороги, в сотне метров от вагончика тракторной бригады.
Со слов отца Петя знал, что человек этот бригадир тракторной бригады, что он только что осмотрел поле и теперь поджидал трактористов. Он пощипывал ус, собираясь, видимо, сказать трактористам что-то простое и хорошее.
Петя не раз слышал, как отец с мучительным нетерпением и докучливостью спрашивал себя, мать и его, Петю:
— Ну что, что должен сказать бригадир трактористам?
Петя отмалчивался, не отвечала и мать. Отец капризничал: отказывался от чая, от обеда, а если садился за стол, то был придирчив и по пустячному поводу мог выскочить, запереться в рабочей комнате или на долгие часы уйти в конец двора, ближе к обрывистому берегу залива.
Петя сознавал, насколько важно было угадать мысли и слова бригадира.
— Папа, я не знал, что бригадир голо пострижен и седой, — сказал Петя.
— Конечно, ты не мог этого знать до тех пор, пока он был в шапке, — засмеялся отец.
— Папа, бригадир у тебя постриг усы, сильно похудел и постарел, а стоит прямо… Папа! — неожиданно обрадовался Петя. — Да твой бригадир в точности похож на старого плотника из Первомайского колхоза — на Опенкина!
— На Ивана Никитича? Ну-ну! — ободрил Павел Васильевич сына.
— Помнишь, прошлую осень мы с тобой были в тракторной и он туда пришел, и так же вот снял треух, и сказал…
Петя силился вспомнить, что тогда сказал старик Опенкин.
Отец подсказал ему:
— Он снял треух и проговорил: «На озимые и на зябь ложится снег». Кто-то из трактористов крикнул ему: «Дед Опенкин, надень шапку, а то голову простудишь!» А дед ответил: «Чуть постою без шапки: ждали-то его все, и ложится он вовремя и тихо».
— Как ты точно запомнил, — удивленно улыбнулся Петя.