Полёт шмеля
Шрифт:
— Да нет, почему ты так решила? — Лёнчик поторопился ухватиться за ее последний вопрос, как за спасательный круг. — Ничего не случилось. Просто не о чем, говорю же. И времени нет. Сама ведь была студенткой, помнишь.
— Помню. Полно было времени, — не приняла его объяснения Жанна. — Вот чем ты, например, занимался сегодня?
— Сегодня у меня было обсуждение на творческом семинаре. — Воспоминание о семинаре вмиг наполнило Лёнчика болезненным ощущением своей дефектности. — После такого обсуждения другие у нас вообще пьют неделю.
— Ты же не «другие», — тоном самой умудренности произнесла Жанна. — Мне нет дела до других. Другие пусть пьют. Я уже думала, что-то случилось, раз ты не пишешь.
— Да не случилось
Жанна в трубке помолчала.
— И это все, что ты хочешь мне сказать? — спросила она потом.
Разговор шел — будто перекатывали во рту комок ваты: ни прожевать, ни проглотить. Каждый говорил вслух совсем не то, что подразумевал, каждый понимал, что подразумевается, и каждый делал вид, будто не понимает.
— А что мне говорить? — вопросом ответил Лёнчик.
Так, гоняя во рту вату, они проговорили еще несколько минут, попрощались, Лёнчик положил трубку, вышел из переговорной будки в зал, пересек его, вышел на улицу и двинулся к общежитию. Послевкусие от разговора было ужасное. Лучше уж было и не ходить на переговорный пункт.
В августе, возвращаясь из Красноярска, где провел лето, работая в газете студенческих стройотрядов края, он на десяток дней заехал к родителям. Заехал к родителям, а провел эти дни с Жанной. Жанна, только он объявился, взяла на работе отпуск без содержания и была с ним с утра до вечера. Днями, когда Таисия Евгеньевна с Викой были на смене, лежали в постели у нее дома, вечерами ходили в кино, фланировали бесконечно по улицам, съездили на окружающие город озера — Балтым, Шарташ, Верх-Исетское — брали там лодку и по нескольку часов проводили на воде. Купаться было уже холодновато, но он всякий раз непременно купался. Жанна просила его не делать этого, но он, может быть, потому и купался, что она не хотела, чтобы он лез в воду. Ему было необходимо поступать наперекор ей. Он тяготился ее присутствием в своей жизни — вот в чем дело. За год московской жизни он совершенно отвык от нее, она стала ему неинтересна. Уже через несколько дней такого их совместного времяпрепровождения он ждал, не мог дождаться, когда настанет срок уезжать. И Жанна это чувствовала. И, видимо, поделилась своими чувствами с Викой. В один из дней, когда удалось найти «точку» — свободную квартиру, чтобы провести там время с вечера до утра, а не наоборот, и Лёнчик пришел за Жанной к ней домой, Вика попросил Лёнчика выйти с ним на лестничную клетку будто бы составить компанию, пока курит, и, задымивши, неожиданно сказал: «Жанка за тебя замуж собралась, сечешь, да? Смотри, если обманешь, ноги вырву. Ты мои возможности знаешь — мне это раз плюнуть». Лёнчик отшутился: «А что ты пол фразы? Давай всю: ноги вырву, спички вставлю». Отшутился, но неприятно было услышать такое от Вики — невероятно. В нынешний свой приезд в родной город с Викой Лёнчик почти не виделся, и не только из-за Жанны. Вика за этот год, что Лёнчик прожил в Москве, изменился еще больше, уверенная сила, которую Лёнчик обнаружил в нем, вернувшись из армии, распирала его на разрыв, и когда пересекались, столь явная стена стояла между ними — ощущалась почти физически.
В общежитии на площадке перед лифтами царило странное оживление. Здесь толклась целая толпа, человек десять-двенадцать, и все что-то горячо обсуждали, у всех на лицах была печать жаркого возбуждения. Лёнчик вслушался в этот гомон — и понял: речь об Окуджаве. И вспомнил, что в актовом зале общежития сегодня его выступление; еще утром собирался непременно быть на нем, но обсуждение на семинаре напрочь выбило из памяти утреннее намерение.
— Окуджава еще выступает? — вопросил он, обращаясь сразу ко всем на площадке.
— Петь отказался. Говорит, устал петь, — с негодованием ответил ему сразу хор голосов, и Лёнчику стало понятно, что они все здесь толкутся и почему разговор был так жарок.
То, что
Прибывшие сверху один за другим лифты рассосали толпу. Лёнчик остался один. Следующий лифт должен был быть его. Ожидая нового явления лифтов, он услышал, как открылась и захлопнулась входная дверь. Мимо вахты простучали шаги, приблизились и смолкли прямо у него за спиной Лёнчик обернулся. Перед ним стоял не кто иной, как Рубцов.
— Хотел бы поблагодарить вас за поддержку, — вырвалось из Лёнчика. — Сегодня на обсуждении.
Рубцов вгляделся в Лёнчика, и лицо его озарилось узнаванием.
— А, это вы! — (На семинаре, уходя, он обратился к Лёнчику на ты: «Держись, братишка».) — Да что там. Они никто в поэзии ничего не понимают. Слушать их! Вот их спроси, что такое кантиленность. Важнейшее для русской поэзии качество. Они не знают. Потому что в «Поэтическом словаре» у Квятковского этого термина нет!
Лёнчик предпочел промолчать. Он тоже не знал, что такое кантиленность. Квятковский был им проштудирован от корки до корки, но «кантиленность» — такой статьи там ему и в самом деле не попадалось.
Кабина лифта, приплыв сверху, выстрелила контроллерами и замерла. Они вошли в лифт, выяснили, кому ниже, нажали нужную кнопку и поехали.
— А вы что не на Окуджаве? — спросил Лёнчик. — В зале там выступление Окуджавы. Знаете?
— Знаю, — не сразу, через паузу кивнул Рубцов. В голосе его прозвучало что-то похожее на пренебрежение.
— Он петь отказался, — поторопился сказать Лёнчик. Пренебрежение, послышавшееся ему в голосе Рубцова, неприятно удивило его, и Лёнчику захотелось найти тому оправдание.
— Да-а, — бросил Рубцов. — Если б и пел. Я тоже пою.
— Нет, ну это все же Окуджава. — Лёнчик не мог оставить автора «Леньки Королева» без защиты.
— Так иди и слушай, — как разрешил Рубцов, вновь неожиданно обращаясь к Лёнчику на ты.
Лифт остановился. Рубцов распахнул двери кабины и, прежде чем растворить железную дверь шахты, сказал, выставляя перед собой указательный палец:
— Слушай только себя, понятно? Всех выслушивай, а слушай только себя.
Открыл дверь шахты и, выйдя, с силой влупил дверь обратно. Раздавшийся железный лязг эхом прокатился по всей шахте сверху донизу.
Лёнчик поднялся на свой этаж, — по пустынному коридору, с руками в карманах брюк, прогуливался Юлик Файбышенко, муж Иры Марченко. Ира училась на два курса старше, на семинаре прозы, но Лёнчик, так получилось, еще на первом курсе, только начались занятия, подружился с ними — читал в компании свои стихи, и Юлику они понравились. Ира раньше, до института, была замужем за Анатолием Кузнецовым, автором известной повести «Продолжение легенды», Кузнецов недавно стал невозвращенцем, поехав в командировку в Англию и оставшись там, Иру вызывали в КГБ, она боялась, что отчислят из института, но вроде все обошлось: они разошлись с прежним мужем еще до ее поступления в институт, несколько лет назад, и она не могла знать о его нынешних намерениях.
— Салют! Рад тебе! — увидев Лёнчика, вытащил руки из карманов, направился к нему навстречу быстрым шагом Юлик. Они сошлись и поздоровались за руку. — Хоть ты здесь! А то все там в зале на встрече, мы тут с Ирой болтаемся — и приткнуться негде.
Юлик с Ирой снимали комнату в коммунальной квартире неподалеку от института, на Герцена, бывшей Большой Никитской, Ира в общежитии появлялась только в дни сессий — готовиться по чьим-нибудь конспектам к экзаменам, Юлик писал прозу, подрабатывал внештатно сразу в нескольких редакциях, ему в общежитии и вообще нечего было делать, и раз они оба заявились сюда, тому была весьма существенная причина.