Полет сокола (В поисках древних кладов) (Другой перевод)
Шрифт:
Зуга выпрямился и шагнул вперед, протягивая раскрытую ладонь к кольцу щитов.
— Я англичанин, офицер великой белой королевы Виктории! Мое имя Бакела, сын Манали, сына Тшеди. Я пришел с миром.
Из шеренги выступил воин: покачивающийся головной убор из страусовых перьев превращал его в гиганта. Он отбросил щит, открыв тело, стройное и мускулистое, как у гладиатора, с благородной осанкой и гордой посадкой головы. С плеч пучками свисали кисточки из коровьих хвостов — каждая получена от короля за доблесть. Короткая юбочка сшита из пятнистых хвостов дикой кошки. У воина было приятное, круглое, как луна,
Он серьезно и внимательно оглядел белого человека: рваные лохмотья, раненая рука на грязной повязке и костыль, на который Зуга опирался, как старик. От острых глаз матабеле не укрылись ни опаленная борода, ни обожженные порохом щеки, ни черные струпья на бледной опухшей щеке.
Воин рассмеялся звонким мелодичным смехом.
— А я матабеле, — сказал он, — индуна двух тысяч воинов. Мое имя Ганданг, сын Мзиликази, сына высоких небес, сына Зулу, и я пришел с сияющим копьем и горячим сердцем.
После первого же перехода Робин поняла, что серьезно переоценила силы и выносливость отца. Возможно, Зуга инстинктивно чувствовал то, о чем она, опытный врач, не догадывалась. При этой мысли она разозлилась на себя. Расставание усилило ее враждебность и чувство соперничества. Робин бесило, что мнение брата оказалось верным.
К полудню первого дня пришлось остановиться и разбить лагерь. Фуллер Баллантайн сильно ослаб и выглядел хуже, чем при первой встрече. У него был жар, нога страшно распухла и болела так, что при малейшем прикосновении к натянутой бледной коже больной кричал и отбивался. Толчки и тряска при перемещении на носилках сделали свое дело.
Робин велела носильщикам снять с отца меховое одеяло и соорудить из зеленых веток и коры шину, чтобы наложить ее на ногу, а сама села возле носилок и приложила ко лбу страдальца прохладную влажную салфетку, разговаривая с Джубой и женщиной каранга. Не то чтобы они могли что-то посоветовать, просто беседа успокаивала.
— Наверное, все-таки стоило остаться в пещере, — вздыхала Робин. — В ней хотя бы удобнее, но сколько бы нам пришлось там сидеть? — Она размышляла вслух. — Скоро сезон дождей. Нет, оставаться было нельзя, и даже теперь, если идти так же медленно, дожди застанут нас в пути. Надо двигаться быстрее, но как перенесет это он?
На следующий день Фуллер Баллантайн несколько приободрился, лихорадка его немного ослабла, и они шли весь день, но к вечеру больному стало хуже.
Робин сняла повязку. Нога беспокоила отца меньше, однако цвет кожи вокруг язв изменился. Доктор поднесла намокшую повязку к носу и ощутила запах, о котором не раз предупреждал преподаватель медицины в Сент-Мэтью: не обычный запах гноя, а всепроникающее зловоние — вонь разлагающегося трупа. Робин бросила повязку в огонь и с тревогой осмотрела больного. По внутренней стороне бедра, начиная от паха, по тонкой бледной коже протянулись характерные алые полосы, а недавняя повышенная чувствительность бесследно исчезла. Более того, отец, похоже, совсем не чувствовал ногу.
Доктор пыталась уверить себя, что перемены к худшему не связаны с беспокойством от носилок, но в чем же тогда дело? Ответа она не знала. Перед выходом в путь все было в порядке, язвы стабилизировались — ведь с тех пор, как пуля работорговца раздробила кость, минуло почти восемнадцать
Робин чуть не плакала: надо было слушать Зугу. Газовая гангрена, и целиком по ее вине. Она втайне надеялась, что ошибается, но симптомы не вызывали сомнений. Оставалось лишь продолжать путь, уповая на то, что отец попадет в цивилизованный мир прежде, чем болезнь приведет к неизбежной развязке, однако в душе Робин понимала, что все надежды тщетны. Она так и не смогла в отличие от большинства знакомых врачей развить в себе способность философски примиряться с неизбежным перед лицом болезни или увечья, излечить которые медицина не в силах. Ощущение беспомощности выводило ее из себя, особенно на этот раз — ведь пациентом был родной отец.
Робин наложила на ногу горячий компресс, понимая, сколь жалки ее потуги — все равно что пытаться остановить прилив стеной песка. Наутро нога стала прохладнее на ощупь, плоть потеряла упругость, и под пальцами оставались вмятины, словно на мягком хлебе. Запах усилился.
Они сделали целый дневной переход. Робин шла рядом с носилками. Фуллер Баллантайн не двигался, словно мертвый, и больше не распевал псалмов и не возносил яростных молитв. Робин утешалась тем, что он хотя бы не чувствует боли.
К концу дня они вышли на широкую дорогу, что тянулась с востока на запад и в точности соответствовала описанию отца. Увидев ее, Джуба разразилась слезами и от ужаса не могла сдвинуться с места. Неподалеку оказалось покинутое поселение с ветхими хижинами — возможно, им пользовались работорговцы. Робин велела разбить там лагерь, оставила женщину и дрожащую от страха Джубу ухаживать за больным и взяла с собой на разведку только Карангу, который вооружился длинным копьем.
В двух милях от поселка тропа круто поднималась и исчезала в седловине меж двух невысоких холмов. Не здесь ли проходит та самая Дорога гиен, путь невольников, о котором со слезами рассказывала Джуба, и если да, то как это доказать?
Первое доказательство нашлось в траве в нескольких шагах от дороги — двойное ярмо, вырубленное из развилки дерева и грубо обтесанное топором. Робин изучала рисунки в дневнике отца и сразу поняла, что это такое. Когда у работорговцев нет цепей и наручников, они надевают невольникам на шею такое ярмо и двое рабов оказываются прикованными друг другу. Они все делают вместе: идут, едят, спят — но только не убегают.
Теперь от тех, кто когда-то носил это ярмо, остались лишь обломки костей, обглоданные грифами и гиенами. Грубо вырезанное приспособление вселяло ужас, и доктор не решалась прикоснуться к ярму. Робин произнесла короткую молитву за несчастных погибших рабов и повернула назад в лагерь.
Той же ночью она собрала на совет готтентотского капрала, старого Карангу и Джубу.
— Лагерем и дорогой не пользовались столько. — Каранга дважды показал Робин обе руки с растопыренными пальцами. — Двадцать дней.
— В какую сторону они шли? — спросила Робин.
Она доверяла умению старика читать следы.
— Они шли к восходу солнца и еще не вернулись, — проскрипел Каранга.
— Он прав, — подтвердила Джуба, с видимым усилием соглашаясь с тем, кого она презирала. — Это последний караван перед приходом дождей. Когда реки наполнятся, торговли не будет и Дорога гиен зарастет травой до следующей засухи.