Полежаевские мужички
Шрифт:
— Иван Сергеевич, ну зачем напоминаешь об этом? — одернул его Микулин.
— Перевоспитываю, — самонадеянно тряхнул головой Гомзиков. — Чтобы в другой раз неповадно было по окнам лазить…
— Да чего его перевоспитывать, — не поддержал бригадира Микулин. — Его воспитывать надо… А парень-то все-таки хоть куда… Ты напрасно его задираешь… С головой парнишка: на лету все схватывает. Я с Витькой Зотовым неделю возился, пока научил его мало-мальски разбираться в машине, а этот с полуслова все понимает.
Вовка оторопело оглянулся: микулинская похвала приятно поразила его, и он не поверил, что она была высказана всерьез.
Микулин стоял к нему вполоборота
— Сегодня вон вляпался в траншею… Другой бы на его месте и руки опустил. А этот меня дожидаться не стал, сам выкарабкался.
— А ты-то где был?
Вовка насторожился: в самом деле, где?
— Да, понимаешь, я его на самостоятельность проверить хотел… Ну, и сделал вид, что ушел в деревню, а сам вон у дороги в кустах сидел…
Вовка замешкался у трактора, затылком чувствуя, что и Микулин, и Гомзиков в упор глядят на него. А чего на него смотреть? Вон и замолчали даже, притихли.
Вовка по-хозяйски поставил ногу на гусеницу, подтянулся, уцепившись руками за дверной проем.
— Думал уж, засаду придется оставить, — опять заговорил Микулин. — Еще минута, и выскочил бы, не утерпел. А он и без подстраховки обошелся.
«А вы хотели бы с подстраховкой? — торжествуя, усмехнулся Вовка и, вспомнив давнишний упрек Гомзикова о несоответствии головы рукам, удовлетворенно протянул: — Не-е-ет, у нас голова по рукам. Вот так-то, товарищ Гомзиков…»
— Рисковый ты мужик, — не то осудил Микулина, не то восхитился им Гомзиков.
— Да ведь смену надо учить, — ответил Микулин. — А тут какой риск? Я же рядом… В любую минуту приду на помощь… Только, знаешь, человек лучше постигает науку, когда надеется на себя, а не ждет подсказки от дяди.
Они уже разговаривали не таясь, надеялись, что Вовка из кабины не слышит их. Ох, просчитались, у Вовки и уши по голове.
Вовка сделал прогазовочку. Трактор сердито отпыхивался дымом.
Гомзиков, притворно возмущаясь, закричал на Микулина:
— Да он же у тебя и трактор спалит! Как это ты доверяешь ему одному пахать?
Микулин многозначительно ответил:
— Зябь, она ведь пашется под будущий урожай.
Сказано было это громко, будто Вовка глухой и не услышал бы, если б они не повышали голоса.
Голенастый петух
Для вечерних киносеансов в Полежаеве нет определенного часа. Пока не обрядятся на ферме доярки, Петя-киномеханик со своей будочки, на дверях которой намалевано печатными буквами слово «Аппаратная», и замка не снимет. Будь клуб располным-полнешенек, ломись от народа, Петя и бровью не поведет — на афише русскими же словами написано: «Время сеанса — после вечерней дойки». Вот и майся все Полежаево, жди, когда доярки управятся со своими делами.
Вовка Воронин в кино идти не собирался, но все равно проклинал доярок: «Тоже мне, барыни выискались, — ворчал он, поглядывая на запотевшие окна клуба. — Из пустого в порожнее наверняка переливают там, языки чешут, а трудящиеся люди из-за них понапрасну время теряют…»
Он, воровато ежась, сидел в канаве, чуть не доверху запорошенной палым березовым листом, и всякий раз, хотя в темноте его было уже и не углядеть, уныривал вниз, прятал голову в воротник пиджака, если кто-то проходил по тропинке. Собственно говоря, доярок Вовке можно
С минуты на минуту пришлепают с фермы доярки, в клубе погаснет электричество — и тогда, можно сказать, все Полежаево упрется взглядом в киноэкран. Вовке полная волюшка.
Ночи стояли уже по-осеннему темные, заволочные; звездные сполохи не тревожили неба, и светло было только у клуба под окнами, уронившими на землю скособоченные, вытянутые прямоугольники неестественной желтизны, перечеркнутые черными переплетами рам.
Вовка зябко ежился. С берез начинала капать ночная роса. Она прожигала холодом пиджачишко, покрывала жухлые листья в канаве дождливой слизью, так что невозможно стало пошевелиться: сдвинулся с насиженного места — и штаны уже мокрые.
Нет, этих барынь, видно, и самому черту не пересидеть. Вовка выскочил из укрытия и чуть не напоролся в темноте на доярок. Они возвращались с фермы, гогоча, как гусыни.
Вовка перемахнул через канаву и присел, опасаясь, что на бегу мокрые штанины захлопают по ногам и женщины по хлопкам услышат: по дороге кто-то бежит. Он никому в этот вечер не хотел мозолить глаза. Конечно, надо было бы… для алиби, что ли, показаться в клубе, но мало ли среди ребят прилипал — привяжется тот же Славка Соколов, попробуй потом от этого хвоста отцепиться — репьем пристанет. Нет уж, Вовка будет действовать без свидетелей.
Он, ни разу не споткнувшись в темноте, по памяти вылетел на бугор, с которого днем видно всю деревню, поле за ней и лес, а сейчас, предсентябрьской ночью, хоть глаза коли, не понять, где земля, где небо. Лишь одинокой звездочкой горело под бугром окно Митьки Микулина. «Усадили опять с Николой нянчиться, а сами в кино усвистали», — осуждающе подумал Вовка о родителях своего приятеля и обернулся назад, туда, откуда пришел: чернота слизнула уже прямоугольники света из-под окон клуба, а по самим стеклам, перемещаясь, слоились сейчас фиолетово-оранжевые блики. Фильм, по всему понятно, начался.
Вовка достал из кармана электрический фонарик, «жучок», и, загудев динамиком, высветил под ногами пятно дороги. Луч скользнул из-под ног вперед, нащупал отворотку в поле.
Да, время действовать. Если и услышит кто рокот трактора, так это Митька Микулин. Но и то вряд ли: ему с неугомоном братом возни по самые ноздри — избу на буксир бери, и то вряд ли почувствует.
Вовка, настороженно прислушиваясь к тишине, повернул в поле. Под ногами асфальтом лежала набитая машинными колесами твердь. Правда, от росы она начинала покрываться слизью, и ему невольно приходилось смирять шаг, не торопиться.