Полезный Груз

Романовский Владимир Дмитриевич

– А он говорит по-английски?

– Не очень, но понимает неплохо. Не связывайтесь прямо сейчас, подождите минут пять. Он наверняка вышел куда-нибудь. Но через пять минут, я почти уверен, будет на месте.

Через пять минут Валентин Шапиро мэкал и экал на связи, пытаясь донести до сознания Пицетти, что у здания суда очень неопытный оператор, а репортер совсем новенький. Пицетти уверил его, что проследит – у него богатый опыт общения с репортерами и операторами – и все пройдет гладко, и Президент, большой любитель канала «Буст», никакого дилетантизма в работе репортера и оператора не заметит – Пицетти дает Валентину слово!

Пицетти выключил связь и снисходительно посмотрел

на главаря захватчиков. Главарь отдал тихий строгий приказ:

– Глазики на заложников.

И действительно, внимание захватчиков во время болтовни Пицетти по связи рассеялось, и найдись среди заложников двое или трое смельчаков, обязательно началась бы какая-нибудь заваруха. Лопухин, внимательно до этого слушавший, как Пицетти болтает, опустил глаза долу.

– Лопухин, – сказал Пицетти, перейдя на африкаанс. – Мне нужны трое сопровождающих, из этих. Мы дойдем до выхода, откроем дверь, и к нам присоединяться репортер и оператор. Мы приведем их сюда. Переводи.

Главарь выслушал Лопухина, посмотрел на Пицетти, и сказал, наглым тоном скрывая забрезжившую надежду от посторонних ушей:

А хоть пятеро. Эй. Глинка, Кюи, Танеев. Ко мне.

Трое захватчиков приблизились. Главный сказал:

– Пойдете с ним, впустите двоих, один с камерой, другой с микрофоном. Камеру отберите, микрофон тоже. Обыщите. И с ними обратно сюда. Не попортите камеру. Выполнять.

По выполнении приказа, когда портативный прожектор на камере загорелся ярко, Лопухин возмутился:

– Я не могу стоять рядом с ним, как ни в чем не бывало! Меня обвинят в сговоре с вами!

Главарь захватчиков вытащил пистолет, снял с предохранителя, подозвал одного из своих, и сунул пистолет ему в руку, поясняя приказ глазами. Свой тот час же встал рядом с Лопухиным и дуло пистолета приставил ему к виску.

– Все, больше нет возражений? – мрачно спросил главарь.

Лопухин сказал:

– Больше нет.

Включили камеру, Пицетти отобрал у репортера микрофон, и сказал в него на африкаанс:

– Дамы и господа, жители всех стран, всех континентов. Лопухин, ты долго будешь сачковать, сука?

Лопухин повторил по-русски:

– Дамы и господа, жители всех континентов.

– Дословно, – велел Пицетти.

– Жители всех стран, всех континентов.

– Я, международный законник Пэ эР Пицетти, говорю сейчас от имени людей, захвативших здание суда в Москве. Я не представляю их интересы, я просто делаю одолжение им, и тем, кто мог бы пострадать, если бы я этого не сделал.

Лопухин перевел. Пицетти подумал, не продублировать ли по-английски, но решил, что это перегрузит слушателям и зрителям их куриные мозги. Ничего, в англоязычных странах переведут и продублируют. Не посмеют не продублировать. Вот только говорить нужно попроще, чтобы не возникали двусмысленности, которыми могли бы потом так и сяк вертеть ищущие популярности кликуши.

Постарел Лопухин. А тогда, в Южной Африке, был такой молодец! Жилистый, подвижный, деятельный. Скольким людям жизнь спас.

Пицетти сказал:

– Эти люди – либо близкие тех, кто побывал на Ганимеде, либо побывавшие там лично и чудом оставшиеся целыми и относительно здоровыми. Те, за счет жизней и здоровья которых вы пользуетесь благами цивилизации. Вы все, от президента до уборщицы, и включая всех, кто сейчас слушает и смотрит, и включая меня лично. Отношение общества к побывавшим на Ганимеде и оставишимся после этого калеками – позорное. Они выключены из жизни. Мнение большинства – лучше бы было этим калекам умереть. Чтобы не тревожили нас, не вызывали бы в нас чувство стыда. Медийные мощности обходят эту тему, и большинство просвещенных граждан тоже делают вид, что темы этой просто нет,

и калек с Ганимеда нет. А калекам хотелось бы, чтобы о них помнил каждый, включающий в квартире свет, электрическую плиту, телевизор; каждый, говорящий по связи, едущий в троллейбусе и метро, бреющийся электробритвой – то есть, всякий, пользующийся электричеством, поскольку в наше время более половины электричества получают из гелия-три, который добывается на Ганимеде. Вот об этом как раз и хотели сказать в прямом эфире эти бедолаги. И попросили меня все это сказать за них, потому что сами они слишком эмоциональны, путаются, бушуют, и не смогли бы изложить доходчиво, чтобы до вас, дамы и господа, дошло. В принципе я уже все это сказал. Да вы и так все это знаете, только не хотите сами себе в этом признаться. Поэтому я буду говорить о другом, дамы и господа.

И Пицетти начал говорить. Говорил он недолго – минут пятнадцать. Речь его лилась плавно, эффектно, и сопровождалась театралными жестами в рамках хорошего вкуса. Он знал, что скорее всего ставит на своей карьере крест, и что это не совсем честно – будучи человеком состоятельным, он не боялся за свое дальнейшее благополучие, да и пора уже, после сорока карьерных лет, подумать об отставке. Тем не менее, он почувствовал, как начала постепенно уходить, растворяться, тяжесть в душе. Нужно быть очень сильным человеком, чтобы носить эту тяжесть годами, десятилетиями – Пицетти был сильный человек.

Он говорил о вещах элементарных – о достоинстве, сочувствии, радости и печали, о милосердии Всевышнего и неблагодарности человека. Говорил простым языком – так Лопухину было легче переводить, а публике понимать.

***

Муравьев шел сквозь фиолетовое пламя, ориентируясь по силуэтам строений, уже голый – одежда загорелась, и пришлось ее скинуть – шаг за шагом, ступая осторожно – на пути валялось много всякой дряни, частично расплавленной – железяки, стекло – и тем не менее опасной, можно рассадить подошву, а замотать будет нечем – тряпки в пламени не живут. Он нашел нужное здание возле бывшего сквера. Железобетонные несущие конструкции пока держались, здание стояло. Железные двери оплавились, стали местами ломкие либо вязкие, можно просто отдирать их от петель, тоже вязких – как отламывать и отдирать кусок багета во время ланча. От мебели в «гостиной» остались только угли. Поваленный на бок холодильник все еще сохранял форму. Люк оказался открыт – что несколько успокоило Муравьева. О люке знали только «Леша Вяземский» и он сам. Самому «Леше Вяземскому» люк и тоннель в такой ситуации были ни к чему. Предназначены для быстрого ухода в случае прибытия властей и обнаружения ими данного логова. Следовательно, «Леша Вяземский», он же Рюрик, он же Дубстер, здесь был, и вывел отсюда девушек в тоннель. Будем надеяться, что тоннель не обрушился из-за падения вблизи какого-нибудь здания, не перекрыл путь бегущим от фиолетового инферно.

Можно было последовать тем же путем, но там нужно ползти, а это долго. Муравьев вернулся на раскаленную полыхающую улицу и направился в другой конец Авдеевки. Он вспомнил, что император Нерон по слухам сидел во время общегородского пожара в Риме на крыше своего дворца и пел балладу собственного сочинения о сожжении Трои, аккомпанируя себе на лютне и глядя на охваченную пламенем столицу. Еще он вспомнил Ганимед.

***

Станцию расформировывали – запасы гелия-три в том регионе резко шли на убыль, станиция стала нерентабельной. Застолбили другое место, оборудование срочно перебрасывали – когда в одном из секторов обнаружилась утечка в реакторе.