Полиция Российской империи
Шрифт:
Пока Загрянский излагал мне свои мысли, от вокзала показался неизвестный мне тогда по фамилии жандармский поручик с жандармским же майором, и этот последний вблизи меня повернул лошадь боком и, направляя ее вдоль панели, начал осаживать публику назад к домам, повторяя: «Осадите, осадите».
Так как этот майор проделывал свою эволюцию в укор мне, видимо игнорируя меня и желая восстановить престиж своего поручика, очевидно пожаловавшегося на меня, то я в то время, когда майор, проезжая мимо меня и не замечая меня, повторял свое «осадите», видимо волнуя публику и нарушая порядок, — громко спросил его: «Майор, что вы делаете?» — «Я публику осаживаю», — ответил мне непрошеный инспектор и в то же время, слегка
Требование мое было настолько решительно и выразительно, что и майор, и поручик загарцевали к вокзалу, и дальнейшее ожидание, как и прибытие шаха, прошли без приключений.
В результате приезд шаха дал мне две неприятности: жалобу, обещанную Корфом, и, вероятно, хотя не обещанную, жалобу жандармских офицеров. Сколько приходилось выносить неприятностей!
Не успел я возвратиться в участок после приезда, как в моем кабинете появился барсн Корф. «Я к вам, майор», — начал он. — «Вижу-с; что прикажете?» — «Согласитесь, что вы были виноваты», — продолжал барон. «Нет, если бы я был не прав, то сознал бы это, но так как я действовал на основании строжайше отданного мне приказания, то вины за собою не признаю». — «Однако вы извинитесь предо мною». — «Никогда, ваше предположение совершенно неосуществимо». — «Тогда, — продолжал барон, — не будем в претензии друг на друга». — «С наслаждением», — ответил я и протянул руку благородному тевтону.
Визит этот произвел на меня отрадное впечатление, как потому, что я считал себя удовлетворенным, так и потому, что барон Корф своим поступком выказал благородство своей натуры; встреча с благородными и честными людьми приводит меня в восторженное состояние. Надо полагать, что, если бы барон Корф обратился к министру двора с жалобой, да еще приукрасил бы свою жалобу, мне неприятности не миновать бы; но он нашел иной исходдела и сделался мне приятнейшим человеком, всякий раз, как после этого случая я встречался с ним.
Между тем, поручик жандармский К. подал рапорт командиру жандармского дивизиона, полковнику Федорову (впоследствии с. — петербургскому градоначальнику), о том, что я своим обращением с ним, поручиком (майор, стало быть, уклонился и спрятался за поручика, хотя, если уже он пробовал реабилитировать его, надлежало бы и ему жалобу принести), нарушил тот престиж, которым, по словам его, обязан пользоваться жандармский офицер у публики.
Бывший помощник Трепова, генерал А. А. Козлов, получив от Трепова рапорт поручика для дознания, пригласил меня телеграммой и, расспросив, в чем было дело, приказал изложить мое объяснение письменно, что я и исполнил полностью, между прочим, указав в объяснении, что если поручик К. рассчитывает на престиж у публики, как жандармский офицер, то насколько же больше имел права я, как местный полицейский пристав, рассчитывать на престиж у своих обывателей, а между тем поручик дерзнул было умалить мое значение, придав своему обращению со мною в глазах толпы покровительственный тон, на что тотчас же и получил от меня реприманд, как от старшего в чине, следовательно, не я, а он намеревался подорвать в тот момент свой престиж у толпы, которая не знает его лично и готова встречать его с той степенью аттестации к нему, какую он сам себе уготовит своим поведением.
Поручик К. в рапорте своем требовал суда, но Ф. Ф. Трепов (сам бывший командир бывшего жандармского Киевского полка), рассмотрев дознание, положил резолюцию: «Майору Крачаку за то, что не обратил внимания на заявление жандармского офицера, объявить выговор в приказе».
Вот как дорого обходятся полицейские наряды при более или менее выдающихся случаях! Редкий наряд проходил без того, чтобы не пришлось сталкиваться с различными капризами и самолюбиями, а так как публично нельзя было признать торжества капризов, то и приходилось состязаться, волноваться, а нередко и рисковать даже службою, так как по моим понятиям для офицера, подвергнутого аресту за неуместные действия, в особенности если офицер в высшем ранге, дальнейшая служба будет печальная: подчиненные в нарядах потеряют доверие к меткости его взглядов и всякое приказание его будут исполнять с оглядкой, если можно так сказать, а это к добру не поведет.
В том же году осенью, вечером, когда в управлении уже занимались, слышен был скрип перьев, до того царила тишина в участке, неожиданно предстал предо мною неизвестный мне, заметно пьяный, человек с вопросом:
— Скажите, г. пристав, скоро у нас будет вода?
— Какая вода?
— Да водопровод, значит.
— Кто вы такой?
— Холмогоров.
— Кто же вы?
— Да разве вы не знаете?
— Не знаю.
— Я трактирщик Холмогоров.
— Где ваше заведение?
— На Малой Итальянской.
— О какой воде вы говорите?
Оказалось, по бестолковому рассказу пьянаго трактирщика, что в доме, где его трактир, испортился водопровод, и хозяин дома долго не исправлял порчи; вот Холмогоров, выпив по обыкновению больше, чем следует, задумал покуражиться и отправился с жалобой к приставу, хоть в том и надобности не было, ибо, как оказалось, в тот же вечер водопровод был исправлен. Видя, что человек бахвалится, я предложил ему уходить домой.
— А если я не пойду?
— Тогда я прикажу вас вывести.
— А вы попробуйте, — тянул трактирщик, и разговаривая с ним, я все же сумел незаметно вытеснить его из своего кабинета, поручив письмоводителю уговорить пьяного идти домой, но успеха от уговоров не последовало. Холмогоров начал кричать. Тогда я потребовал городового, и двое взяли его под руки и повели к выходу с тем, что если, выйдя на улицу, он пожелает идти домой, то отпустить, а если вздумает возвращаться в участок, то посадить на извозчика и отвезти в часть, для чего была уже заготовлена и бумага смотрителю Литейной части, в которой говорилось, что посылается такой-то для вытрезвления, т. е. как только проспится, тотчас и отпустить его, ибо иной провинности за ним нет.
Ночью будят меня и докладывают, что пришли из квартиры Холмогорова с заявлением, что жена его разрешилась от бремени и потому просит отпустить его.
Я велел передать, что если Холмогоров не пьян, то его можно взять в части, а если пьян, то и лучше, что его не будет дома в такой момент, но мне возразили, что в части уже были, но смотритель не отпустил его без бумаги. Тогда уже дело вовсе до меня не касается, так как я смотрителю не начальник и если он не знает своих обязанностей, то учить его не имею права.
Оказалось, что это была уловка: закадычный приятель Холмогорова, исключенный из сословия, бывший присяжный поверенный Передольский, узнав о месте пребывания друга, как истый кляузник, вознамерился придать отсылке Холмогорова в часть для вытрезвления вид ареста и для того требовал от меня бумаги об освобождении Холмогорова из части.
Не достигнув такого капитального документа к обвинению меня, Передольский все же подал жалобу Трепову на меня, в которой изложил, что я подвергнул Холмогорова аресту, и, представив свидетельство какого-то врача о признаках побоев на Холмогорове, уверял, что эти побои были нанесены моими городовыми, отвозившими пьяного в часть, и даже по моему наущению.