Полиция Российской империи
Шрифт:
Впечатление получилось надлежащее: Шауман незаметно стушевался, а Савельев окончательно сконфузился, и после ухода рабочих я не мог не высказать ему всю несообразность произведенного им без меня дознания и те последствия, какие могли бы произойти для меня, если бы Савельев сделал свой доклад Зурову. Савельев извинялся предо мною, высказывал свое неудовольствие по поводу поручения ему дознания в отделении другого полицмейстера и порицал эту манеру градоначальника, практиковавшуюся им в тех видах, что местный полицмейстер, находясь в хороших отношениях с своими
Как отнесся Зуров и к докладу Савельева, и к извету Шаумана — я не знаю; будучи обеленным, я не интересовался этим, относительно же Шаумана с своей стороны принял следующую меру.
Рассчитывая, что Шауман, в ожидании с моей стороны мести, расставит целый ряд сетей для уловления в них меня и, в особенности, моих подчиненных, мною был отдан околоточному Боровскому строжайший приказ: без моего ведома, зачем бы то ни было, не входить в дом Шаумана, а обо всем касающемся дома предварительно докладывать мне.
Мера эта подействовала сверх моих ожиданий: через месяц пришел ко мне знакомый мне до того присяжный поверенный Бакиновский и, объяснив, что он состоит поверенным у Шаумана, просил ради знакомства со мною положить гнев на милость и позволить Шауману прийти ко мне для заключения мировой. Ответ мой был такой: «Никакого примирения с Шаума-ном я не желаю уже потому, что и не думал ссориться с ним, но поступок его так неблаговиден, что неловко иметь какие-либо отношения с творцом махинации, могшей погубить мою служебную репутацию, и что я не питаю ни малейшего доверия к Шауману».
Сколько Бакиновский ни добивался изменения моего решения, достигнуть этого не мог, и переговоры его ни к чему не привели, а Шауман, узнавший обо всем, при первой встрече со мною на улице поклонился; я ответил ему тем же приветствием, но заговорить не решился. Так продолжал я встречаться с Шауманом, не изменяя наложенного мною остракизма на дом его, а когда поступок Шаумана сделался известным между домовладельцами моего участка, все выразили мне полное одобрение.
С Петровым, другим моим недругом, произошло следующее.
Петров этот был принципиальным до фанатизма ненавистником полиции вообще и моим, и в такой мере, что, если бы он, допустим, нуждался в деньгах до зареза и принесли бы ему нужную сумму без отдачи даже, но сказали бы, что эти деньги прислал пристав, — он отверг бы их, несмотря на крайность.
Однажды вызвал меня к себе Зуров (после истории с Шауманом) и спросил: «Что за человек Петров?» Я объяснил Зурову так же, как и здесь; в ответ на это объяснение Зуров сказал: «Знаете, что этот Петров написал на вас четыре жалобы, — наследнику цесаревичу, министру внутренних дел, городскому голове и мне; все эти жалобы сошлись у меня и трактуют о том, что вы из уважения правлению общества конно-железных дорог дозволяете рабочим правления перебрасывать снег с рельсов на часть улицы, прилегающей к дому Петрова, и таким образом Петрову приходится вывозить снег, подлежащий к вывозке средствами правления общества?»
— Сами изволите видеть, — ответил я, — насколько в этом оговоре может быть
— Вот что вы сделайте, — заключил Зуров, — постарайтесь обнаружить в доме Петрова непрописанных жильцов и представьте мне протокол, а я оштрафую его. (Тогда было предоставлено право градоначальнику штрафовать домовладельцев своею властью.)
— Но этого сделать нельзя, ваше пр-ство, — ответил я. — Петров живет в особняке, и жильцов у него нет; да пусть он останется без возмездия, совесть лучше заговорит.
— Хорошо, — сказал Зуров, и тем дело окончилось.
Был еще случай, который привожу для показания, каким подозрениям приходится подвергаться полицейским чинам.
Поселился у меня в участке, в меблированных комнатах, в доме на углу Невского и Литейного проспектов, приехавший из провинции присяжный поверенный, не помню фамилии, и вскоре сошел с ума.
По заявлению хозяйки меблированных комнат, рехнувшийся юрист был отправлен в дом умалишенных, а имущество его, состоявшее из незначительных вещей, было описано местным околоточным и сдано хозяйке на хранение; небольшие же деньги были оставлены при больном на случай необходимых расходов.
Через несколько времени сумасшествие прошло, и жилец возвратился в свою комнату; имущество его было проверено им по описи, все оказалось налицо, и он вступил во владение им, а при совершении этой процедуры местный околоточный надзиратель вручил присяжному поверенному присланные ему из провинции 3 р. с копейками, и, казалось, тем дело и должно бы кончиться, но не окончилось оно.
Спустя неделю или более, получил я телеграмму от генерал-майора Козлова (дело было при Трепове), приглашавшего меня к себе немедленно и со входящим моим журналом. Встревоженный, забрав с собою журнал, я поспешил на вызов, и Козлов, встретив меня с испытующим взглядом, крайне подозрительно, предложил мне вопрос:
— Живет ли у вас в участке такой-то присяжный поверенный?
— Живет, — был ответ.
— Поступали ли на его имя какие-либо деньги?
— Поступали, — и, открыв журнал, я показал статью, в которой были записаны упомянутые 3 рубля.
Козлов саркастически улыбнулся и заметил, что не о 3-х рублях речь идет, а о тысячах:
— Ему было прислано из провинции 5000 рублей, и деньги эти ему не выданы, — заключил добродушный Александр Александрович.
— Значит, он еще находится в умопомешательстве или вновь с ума сошел, — сказал я Козлову с оттенком негодования.
— Кто сума сошел? — спросил Козлов.
— Да тот, о ком вы изволите спрашивать меня; он, месяц с небольшим тому назад, был отправлен в сумасшедший дом, недавно из него вышел; ему были вручены 3 рубля, полученные на его имя из провинции во время болезни; ему, должно быть, померещилось, что не 3 рубля, а 5 тысяч должны были ему прислать; вот и причина его полоумной жалобы.