Полиция Российской империи
Шрифт:
Градоначальник передал жалобу бывшему юрисконсульту Рудановскому, а этот человек с капризами взглянул немилостиво на отправление трактирщика в часть; хозяин-де имеет свое заведение и прочее такое гуманное, но иногда к делу неподходящее; Трепову, должно быть, надоели всякие жалобы, и под влиянием доклада Рудановского приказал передать дело судебному следователю XII участка Кучинскому, т. е. для производства следствия о моих действиях.
Явился я к Кучинскому, и тот сказал, что мое начальство, возмущенное, вероятно, жалобой на меня, хотело проучить жалобщика, но, увы, передача дознания судебному следователю дает основание к ведению дела против меня, а так как против меня нет улик, то следователь даст о том заключение, и дело перейдет к мировому судье по обвинению Холмогорова
Поступило дело к мировому судье XI участка Яблонскому, и я явился к нему в качестве обвинителя. Прихожу в камеру и вижу — настоящая трактирная демонстрация: все скамейки заняты только трактирщиками, среди них Передольский; шеи и глаза сих зрителей, злобою пылая, устремились на меня, дерзнувшего в лице Холмогорова посягнуть на неприкосновенность городских избирателей.
Такая обстановка возбудила меня, несмотря на то что, не считая дебюта у мирового судьи Трофимова, мне пришлось впервые фигурировать в роли обвинителя. Когда я начал речь свою, все примолкло в камере, и П. О. Яблонский, зорко всматриваясь в меня, видимо был побежден фактами, мною рассказанными, и трактирщики были посрамлены его приговором; он признал виновным Холмогорова, и я вышел из камеры торжествующим и пред Передольским с братией, и пред юрисконсультом Рудановским, подавшим совет Трепову о передаче дела судебному следователю и не явившимся вопреки правил к разбору дела у мирового судьи.
Так в борьбе и отстаивании своих взглядов прошло два года моей службы, но я не мог уяснить себе мнения, создавшегося обо мне у обывателей участка, мнение же это меня весьма интересовало. Как я уже и сказал, система моя была основана на том, чтобы никому не навязываться, возможно выше держать свой служебный стяг и всеми зависящими от меня средствами оказывать помощь, содействие и защиту всем нуждающимся в них, и вот понемногу начали появляться плоды моего посева.
Между другими в числе домовладельцев жила в участке в своем доме по Малой Итальянской улице графиня Салтыкова; однажды, в неслужебные часы, в квартиру мою явилась дочь графини, Софья Львовна, и объяснила мне, что ее мать желает познакомиться со мною и послала ее ко мне с просьбою в свободное время зайти к старухе. Я обещал на следующий же день побывать у своей домовладелицы, и дочь ее ушла.
На другой день был я у графини, долго оставался у нее, и она произвела на меня отличное впечатление. Это была старуха, подвизавшаяся в большом свете при Николае Павловиче; заметно было из ее рассказов, что она шумно провела свою молодость и под старость представляла собою настоящую археологию; я так и назвал кому-то из общих знакомых, сказав, что она «археологическая женщина». Такое определение очень понравилось графине, и если она при первом моем посещении наговорила много лестного, то после моего определения выказывала мне полнейшее внимание, всегда подолгу удерживала у себя, и я стал как бы своим человеком у старой графини и ее дочери.
В один вечер перед Рождеством, возвратясь откуда-то домой, я увидел в зале группу комнатных цветов в горшочках, и на мой вопрос человек пояснил, что какой-то извозчик привез цветы закутанными, внес их в квартиру с другим человеком, установили цветы в порядке, не сказав, откуда цветы были присланы. Было обыкновенных комнатных цветов горшков 20, и я подумал, что прислала мне их моя сестра, жившая в Петербурге и знавшая слабость мею к цветам; впоследствии оказалось, что цветы эти прислал мне мой домовладелец с Невского проспекта, Миняев, имевший свой зимний сад и оранжерею при доме. Миняев этот был молодой, одинокий человек, с университетским образованием, из купеческого рода, сдержанный и скромный, и очевидно хотел молча выразить свою симпатию; во всяком случае вышло трогательно.
Также, однажды, когда я возвратился домой после обеда в кухмистерской, человек указал мне на ящик, доставленный с письмом; вскрыв письмо, я нашел в нем ключик, отворил ящик: то был музыкальный заводной, играл 7 пьес. Очень обрадовал меня этот сюрприз, и до сих пор с большим наслаждением я слушаю подобную музыку. Не мог я догадаться, кто так вдумчиво удружил
Как я уже вспоминал, на квартиру для меня и для участка с отоплением отпускалось 750 рублей в год, сумма очень и очень мизерная, но я перебивался кое-как, дрова же покупал из жалованья своего. Однажды явился ко мне коллежский советник Князев и отрекомендовался управляющим моего домовладельца, тогда довольно богатого человека, имевшего свои лесные дачи, некоего Струбинского. Князев этот, оказавшийся очень интеллигентным и милым человеком, без обиняков объяснил свой приход ко мне следующим образом:
— Вы, г. пристав, дрова покупаете?
— Да.
— Мой веритель, не имея никакой нужды в задабривании вас, тем не менее, видя ваши действия по участку, зная ничтожный отпуск вам на квартиру, желает сделать вам услугу, не представляющую для него ни малейшего значения в смысле ценности, в виду чего и надеюсь, что вы позволите поставлять вам дрова, сколько таковых понадобится для участка.
На такую речь что было ответить? Я сказал, что хотя для г. Струбинского дрова, мне нужные, и не представляют расчета, это возможно, но в качестве кого же я могу принять такую услугу?
— Да мы ведь в вас, как в приставе, не нуждаемся; дом у нас особняк, все у нас в порядке, и десяти приставов мы не боимся; наконец, прежним приставам мы и не доставляли дров, а вы взгляните на предложение моего верителя, как на выражение симпатии к вам, как к человеку.
Отказаться от такого предложения означало бы стать в отношения и с Князевым и с Струбинским, как говорят, «серая кошка пробежала между нами»; мне же не хотелось так послушать с людьми, видимо доброжелательными, и я к удовольствию Князева, как он выразился, решил принять предложение и благодарить за столь милую симпатию.
Вот и суммы градоначальства сбереглись, и жалованье мое пошло в сбережение.
Был у меня еще домовладелец — светлейший князь Иоанн Грузинский, потомок владетельного; жил он с старухой матерью, женою бывшего владетельного князя, в деревянном доме своем по Знаменской улице, кстати, отштукатуренном снаружи по особому повелению императора Александра II, милостиво относившегося к князю.
Приходит ко мне однажды князь Иоанн, высокий, весьма породистый мужчина, лет 60-ти, настоящий владетельный тип, и, рекомендуясь, объяснил свой приход тем, что он, собираясь по делам уехать за границу, во Францию, вынужден оставить старуху-мать; она боится остаться одна, и вот он пришел просить меня, чтобы я вместе с ним отправился к его матери; он меня отрекомендует ей, и раз я уверю ее, что буду иметь особое попечение о ней, она согласится отпустить сына. Пошел я с князем, представил он меня старой, не менее типичной, чем князь, даме, уверил я ее, что буду блюсти ее покой, и она, благодаря меня, разрешила сыну отлучку. И старался я в отсутствие князя успокаивать его мать, пока он не вернулся; по возвращении же князь явился ко мне с благодарностью и взял с меня слово прийти к нему. В тот же день я был у князя; он по восточному обычаю много целовался со мною и при встрече, и при прощании, и во время разговоров; долго беседовал со мною и, когда стал прощаться, среди поцелуев сунул мне в руку конверт. Как огнем, опалил меня этот конверт, стыд охватил меня, и я вырвал руку свою из огромных рук княжеских и бросил конверт на близ стоявший рояль со словами: