Полка: История русской поэзии
Шрифт:
(«Аполлин» – Аполлон; девять сестёр, разумеется, музы.)
Панорама Данцига со стороны Вислы во время русско-саксонской осады. 1734 год [37]
Дальше Тредиаковский перечисляет прославленных поэтов всех стран и народов, завершая список малозначительными немецкими поэтами, чьи имена были ему известны, возможно, от академического немецкого «пииты» Юнкера… и самим Юнкером.
Уже годом раньше Тредиаковский написал по изобретённым им правилам «Оду торжественную на сдачу Гданска» (1734), взяв за образец «Оду на взятие Намюра» Буало. После завершения реформы русского стихосложения, борясь
37
Панорама Данцига со стороны Вислы во время русско-саксонской осады. 1734 год. Из открытых источников.
В редакции 1752 года Тредиаковский делает хорей «правильным», убирая ямбические стопы и неуместные спондеи [38] :
38
Стопа с двумя силовыми ударениями подряд. Пример из «Полтавы» Александра Пушкина: «Швед, русский – колет, рубит, режет»).
Проблема реформы Тредиаковского заключалась не только в её неполноте, но и в том, что поэт ради соблюдения более строгого, чем у его предшественников, версификационного порядка постоянно допускал языковые вольности. С учётом фундаментальных особенностей подхода Тредиаковского к языку (любовь к инверсиям, принципиальное смешение высоких славянизмов и просторечия) это затрудняло чтение – особенно после простой и естественно звучащей речи Кантемира. И тем не менее сама идея использования стоп оказалась настолько ценной, что в течение пяти лет довольно многие поэты в Петербурге и Москве стали писать по правилам Тредиаковского.
Один из них – Михаил Собакин (1720–1773). Самое значительное его стихотворение, «Радость столичного града Санктпетербурга при торжественном, победоносном въезде ее императорского величества, всемилостивейшия, державнейшия, великия государыни Елисаветы Петровны», написано в 1742 году, когда «новый и краткий способ» Тредиаковского уже был потеснён более радикальной реформой Ломоносова.
Стогнет воздух от стрельбы, ветры гром пронзает,отзыв слух по всем странам втрое отдавает.Шум великий от гласов слышится всеместно,полны улицы людей, в площадях им тесно.Тщится всякий упредить в скорости другова,друг ко другу говорят, а не слышат слова.Скачут прямо через рвы и через пороги,пробиваяся насквозь до большой дороги…Олег Юрьев [39] отметил сходство ритма этих строк с украинским коломыйковым стихом. Оно, конечно, не случайно. Промежуточные формы между силлабикой и силлаботоникой были русской поэзией быстро утрачены, но в украинской поэзии они укоренились. В XVIII веке, до Ивана Котляревского, эта поэзия развивалась преимущественно на русском языке, но совершенно по-своему. Очень долго писались собственно силлабические стихи, например, Григорием Конисским (1717–1795). В то же время
39
Олег Александрович Юрьев (1959–2018) – поэт, прозаик, драматург, эссеист. Ведущий участник литературной группы «Камера хранения», основатель сайта «Новая камера хранения». С 1990 года жил в Германии. Автор множества поэтических книг («Стихи о небесном наборе», 1989, «Стихи и хоры», 2004 и др.), трёх романов, двух книг рассказов, пьес и трех книг эссе, посвящённых русской литературе XX века.
Или:
Не пойду в город богатый. Я буду на полях жить.Буду век мой коротати, где тихо время бежит.О дубрава! о зелена! о мати моя родна!В тебе жизнь увеселена, в тебе покой, тишина.Эти стихи писались в то время, когда в русской поэзии уже торжествовала ломоносовская силлаботоника. Сковорода же, даже в тех редких случаях, когда он пользуется «правильной» силлаботоникой, допускает смелые ритмические отклонения, создавая неповторимый интонационный эффект:
Всякому городу нрав и права;Всяка имеет свой ум голова;Всякому сердцу своя есть любовь,Всякому горлу свой есть вкус каков,А мне одна только в свете думa,А мне одно только не йдет с ума.Весь пафос главной поэтической книги Сковороды, «Сад Божественных песней, выросший из зерен Священного Писания» (1753–1785), – это обретение свободы от «мира», духовная гармония и связь с Богом, дающаяся ценой отказа от ложных социальных связей, отрешения от «суеты». Это – разительный контраст с насквозь социальной, государственной русской поэзией, создававшейся в то время в Москве и Петербурге. Сковорода, разумеется, отталкивается от античной традиции, но у него нет непосредственных отсылок к Горацию или Анакреонту. «Думa» Сковороды не о душевном покое и тем более не о гедонистических радостях (хотя он дерзко сопоставляет Христа с Эпикуром), но и не о спасении души в мрачно-апофатическом смысле – скорее она о выборе индивидуального духовного пути. Конечно, эти тридцать стихотворений, хотя они написаны по-русски, – достояние украинской культуры, но они важны для нас как пример возможной альтернативы.
Впрочем (возвращаясь к вопросам просодии), отдельные примеры логаэда есть и в петербургской поэзии 1730–40-х годов, и среди них – песня, приписываемая императрице Елизавете Петровне (1709–1761):
Чистый источник! Всех цветов красивей,Всех приятней мне лугов,Ты и рощ, всех, ах! И меня счастливей,Гор, долинок и кустов.Однако все эти альтернативные пути были обрублены могучей рукой бескомпромиссного реформатора, поэта и учёного-энциклопедиста Михаила (Михайлы) Ломоносова (1711–1765), создателя русского просодического канона и русского литературного языка Нового времени.
Ломоносов приобрёл книгу Тредиаковского в 1736 году в Петербурге и тогда же испещрил её поля пометами. Два года спустя, в 1738-м, учась в Германии, он переводит оду Фенелона совершенно «правильным», очень легко и естественно звучащим хореем – но с не меньшими, чем у Тредиаковского, языковыми неловкостями. Это работа ученика, который пробует идти дальше учителя, – но всё же ученика. Настоящая революция происходит год спустя.
В 1739 году Ломоносов отправляет из Фрайберга, в котором он изучал химию и минералогию, в Санкт-Петербургскую академию наук «Письмо о правилах российского стихотворства» и «Оду блаженныя памяти государыне императрице Анне Иоанновне на победу над турками и татарами и на взятие Хотина».