Полковник Горин
Шрифт:
В раздумьях и сомнениях прошла неделя. Не раз Галя решала завтра же пойти к Вадиму. Но наступало завтра, и она снова шла к елочке. Лишь за день до окончания ареста Вадима она почувствовала, что ее потянуло к нему. Она побежала домой, чтобы позвонить отцу и попросить его устроить встречу с Вадимом. Когда же сняла трубку — усомнилась, поймет ли Вадим, почему она сама решила прийти к нему, не усмехнется ли, увидев ее? Не скажет ли: любимым условий не ставят, любят такими, какие есть? Если произойдет все так — их встреча может кончиться ссорой, и ее слова отцу о том, что их любовь настоящая,
В последний день ареста Вадима Галя направилась в штаб на свидание с ним. Сумрачный вид комнаты, где Светланову сказали подождать, задержал ее на пороге, и она не сразу увидела его. С книгой в руках он сидел у окна. Выглядел совсем не таким, каким представлялся ей. Похудевшие щеки отливали изжелта белым глянцем; тонкие губы сжались в сдержанной улыбке, отчего лицо стало мягче, в нем исчезла та испугавшая ее исступленность, с которой в саду он бросился на парня. Вадим был собран, читал книгу сосредоточенно, с карандашом в руке, и не услышал, как она открыла дверь. Галя обрадовалась этой перемене, вся подалась к нему, и с ее губ само собой сорвалось его имя. Она прошептала его, но ей показалось, что она крикнула, потому что он вскочил, сделал навстречу несколько шагов и вдруг растерянно остановился. Так они стояли с минуту или две, пока он, устыдившись своего порыва и того, что она увидела его иным, почти смирившимся — всего через несколько суток ареста! — опустил, будто от усталости, правое плечо и коротким взмахом руки пригласил сесть. В этом жесте было что-то вызывающее и неприятное. Галя прошла к стулу, села и подняла глаза на Вадима.
— Ты не ожидал моего прихода?
Вадим смутился под ее взглядом: он не мог сознаться, что и ждал ее и не верил, что она придет.
— Сегодня нет, — ответил он холодно, чтобы скрыть встревоженные ее приходом чувства и тем предотвратить возможную сентиментальную сцену, которая никак бы не вязалась с его запутанными раздумьями.
— А я вот пришла…
— Наперекор мнению папы и мамы? — усмехнулся Вадим.
— По их совету.
Глаза Вадима удивленно округлились и тут же сузились от недоброй усмешки.
— Чем же вызвано их столь трогательное внимание ко мне?
— Всего лишь желанием удержать тебя еще от одной глупости!
Голос девушки дрогнул от обиды, и Вадим, довольно скептически думавший о «добром» отношении к себе комдива и его жены, именно потому поверил, что они, может быть, как и полковник Знобин, по-человечески заинтересованы в его судьбе. Однако переломить себя сразу не смог.
— Твой папа мог это сделать лично и не приближаясь к опасной грани. Твой приход сюда люди могут расценить некрасиво, и на его безупречный мундир падет темное пятно.
— Я верила, надеялась, что в тебе достанет ума понять более сложные причины человеческих поступков. Кажется, я ошиблась…
Ответ прозвучал пощечиной. Вадим понял, что заслужил ее, и хотя в нем все еще не прошло желание противоречить, он все же не дал сорваться с языка грубому ответу.
Молчали долго, не зная, как возобновить разговор, чтобы сказать то многое, что скопилось у них за долгие дни разлуки.
— Вадим, — спросила наконец Галя, — что ты делал, о чем думал? Там…
Услышав
— О многом. Хотя полковник Знобин и нарисовал довольно сносную картину моего будущего, мне оно представляется мрачным.
— Почему?
— Мне двадцать семь. На следующий год двадцать восемь — предел для поступления в техническую академию или высшее инженерное училище…
— Скажи, Вадим, почему ты решил изменить своей профессии? Разлюбил ее или открыл в себе влечение к технике?
— Техника сейчас все: хлеб, победа, романтика, искусство…
— Разве у вас мало техники?
— А, какая она во взводе и роте?!
— Не вечно же ты будешь командиром взвода…
— Век — понятие относительное. У взводного — он десять лет недреманных бдений и в награду — еще на десять должность ротного командира или запас. И поскольку на четвертом десятке в гражданке обновиться крайне трудно, остаются человеческие задворки.
— Извини, но, по-моему, задворки люди устраивают себе сами.
— Примерный ответ будущего педагога своим ученикам, — озлобляясь, бросил Вадим.
— Ты бы хотел, чтобы я повторяла твои… — Галя все же сдержала себя, чтобы не сказать слово «пошлости». Но от острой обиды ее плотно сжатые губы мелко задрожали, и она заплакала.
А Светланов растерянно смотрел на ее вздрагивающие плечи и не знал, что делать, как извиниться за обиду, нанесенную им так бездумно. Он сделал два робких шага к Гале, но она не услышала их или не захотела услышать, чтобы не смотреть на него и не видеть его раскаяние за опрометчивое слово. Вадим остановился: «А глубок ли ты, друг, если в одно мгновение вскипаешь от пустяков? Что с тобой было бы, если бы тебе пришлось испытать то, что перенес Знобин? Видимо, высох бы совсем, превратился в пепел». И Вадим стал себе противен. Ему захотелось уверить Галю, что он очень хочет и может стать лучше.
— Все, что угодно… Хоть жизнь, Галя… — сдавленно проговорил он.
Девушка вскочила, испуганная голосом Вадима, и увидела на его лице отчаяние и просьбу не оставлять его.
— Вадим, Вадим, я верила и верю…
Отдавшись охватившему ее чувству, она положила руки ему на плечи и ласково посмотрела в глаза. Она ждала, что Вадим поцелует ее, но он лишь дотронулся до ее лба своим твердым и горячим лбом — поцеловать сейчас, когда он ничем не доказал свою любовь и не сказал о ней каких-то особых, на всю жизнь памятных слов, для него было все равно, что взять в долг, не будучи уверенным, что вернешь в срок, сполна и с благодарностью.
— Ты любишь меня? — уловил он на своих губах дыхание Гали.
— Об этом не сейчас и не здесь, — ответил он, чуть отстранившись от девушки.
— Тогда помолчим вместе.
Вадим положил стул на бок, и они сели на него рядом. Им было немного тесно, неудобно, но хорошо. Молчали недолго.
— Ты знаешь, какое мое настоящее имя?
— Галя.
— Нет, Галия, а моей мамы — Камила, она татарка. У брата тоже обрусевшее татарское имя — Тимур.
— Можно подумать: мама — у вас глава семьи, вас обоих назвала по-своему, в память о своих родных или близких…