Полковник Горин

Наумов Николай

Постепенно стеснение от присутствия проверяющих прошло, и Горин стал читать лекцию с тем спокойствием, которое делало ее похожей на вдумчивую и доброжелательную беседу. Такой, может быть, она получалась еще и потому, что взглядом он часто задерживался на чьем-либо лице, и тому казалось, что самое нужное и трудное комдив говорит только ему.

Поначалу не все в лекции старшему лейтенанту Светланову было понятно и интересно, и потому он невольно стал наблюдать за поведением полковника. Вот он положил указку, подошел ближе к слушающим и заговорил тише, обращаясь с новой мыслью то к одному, то к другому офицеру. Просто, будто к товарищу. И все же разница между тем, кем был Горин, и слушающими полностью не исчезала. Она заметно

возросла, когда полковник, используя философские категории, начал раскрывать движущие силы боя. Бой стал понятнее, а сам полковник вроде ближе, но разница возросла, и настолько, что представлялась непреодолимой. Открылась ему разница между Гориным и теми полковниками, под началом которых ему довелось служить. И простота командира дивизии стала вызывать в нем подозрение: не может быть, думал он, чтобы талантливый человек не хотел блеснуть своим умом, не использовал его для того хотя бы, чтобы скрасить свою скромную внешность. В представлении молодого офицера значительное должно выглядеть значительным, видным сразу, чтобы отношение к нему по меньшей мере было сдержанно-уважительным. Так показывалось во многих картинах, даже о будущем. Не веря в простоту полковника, Светланов еще раз осмотрел его от пепельной гладкой прически с косым пробором до кончиков худых пальцев, державших кусок мела. Нет, все в нем было такое же, как в начале лекции, и кажется, такое же, как год назад, когда Светланов увидел его впервые. Какая же причина? Лишен тщеславия? Или действительно всегда хочет быть ближе к людям?

Закончив изложение сложного вопроса, Горин остановился, обвел взглядом зал, спросил:

— Что кому непонятно?

Грузно поднялся полковник Берчук.

— Прошу еще раз объяснить снижение боевых возможностей войск от потерь, степени подавления и характера маневра. Что-то не улеглось.

Лектор медленно, в раздумье прошелся с одной стороны зала на другую, повернул обратно и остановился на середине. Когда в голове сложился более доступный способ объяснения, положил указку на кафедру и закинул руки за спину.

— Несколько дней назад мы с вами, Алексей Васильевич, были на вашем стрельбище. Помните, что ответил командир роты, когда я спросил его, как стреляет рота? Хорошо. А когда мы с вами пристроились к лучшему стрелку, сержанту, и пошли за ним по пятам, он отстрелялся намного хуже, чем мог. Почему? Изменились условия стрельбы, от присутствия начальника сдали нервы.

Теперь, представьте, какое потрясение получат солдаты, когда по району обороны будет нанесен ядерный удар. При этом, как известно, далеко не все будут убиты. Но боеспособность оставшихся не останется одинаковой. Вблизи переднего края она будет равна примерно десяти процентам, а в глубине, при таких же потерях, сорока — пятидесяти процентам. Почему? Войска будут иметь разное время для ликвидации последствий ядерного удара, восстановления духа…

То, как читал Горин лекцию, командиру корпуса нравилось. Свободно, без шпаргалок, по памяти. Не всякий лектор академии так мог. Но многое из того, что говорил и доказывал комдив, Амбаровский считал или ненужным, или несвоевременным.

Когда Горин перешел к определению того, что минимально должно быть согласовано при организации взаимодействия, Амбаровский повернулся к начальнику отдела своего штаба.

— Такое взаимодействие, по-моему, обернется неразберихой.

— Не исключено, — помедлив, ответил Рогов. — Но организовывать его более подробно… сейчас нет времени.

— Разжевывать мелочи, конечно, излишне. Запасники командовать полками не будут, достаточно командиров с академией. Только ограничивать свои указания десятком слов — можно выпустить из рук вожжи. Полки разбредутся — на самолете не найдешь.

Рогов открыл блокнот, подумал и записал несколько слов.

Горин заканчивал лекцию.

— На многих предыдущих занятиях и сегодня вы получили определенную сумму знаний.

Но нам этого совершенно недостаточно. Надо уметь практически применить свои знания, тогда можно будет сказать, что командир готов вести сложный бой. И чтобы научиться мастерству вождения войск, первоначально постарайтесь как бы забыть все, что вы знаете… — По залу пробежал тихий вздох удивления, но Горин настойчиво продолжил: — Да, забыть, и забыть настолько, чтобы знания не стесняли вас при изучении обстановки и принятии решения. Бойтесь ошибок, но еще больше бойтесь шаблона, сходных решений и привычных действий. Ищите разнообразия, через него подойдете к настоящему мастерству.

Во время перерыва Горин проводил Амбаровского к себе в кабинет.

Генерал закурил, нетерпеливо прошелся, взглянул на комдива, все еще светившегося удовлетворением, подождал, пока он отойдет от лекции, и с иронией спросил:

— Скажи, не слишком ли размахнулся с психологией? Даже в проценты ее перевел.

— Точность перевода, конечно, относительная. Но, думается, она все же позволила более определенно выразить психологическое состояние войск обороны к концу огневой подготовки, — ровно ответил Горин и добавил: — Проценты я взял из журнальной статьи.

— Ну, а что придумано в дивизии по этой морально-психологической подготовке?

— Почти на всех занятиях создаем различные помехи, пропускаем солдат под танками. На командно-штабном учении с помощью магнитофонов и усилителей попробуем имитировать звуки и шумы боя. Чтобы лучше создать ощущение опасности, ряд учений намерены совместить с боевыми стрельбами артиллерии и танков…

— Не обижайся, но во всем этом столько реального и нужного, сколько и в твоей статье о военном искусстве науки. В основном шумы ради шума. А совмещением учений со стрельбами вы создадите только условия для чрезвычайных происшествий.

— О своей статье судить не мне…

— А ты суди и защищай ее, защищай, может, редакция что урезала, и я не все в ней уразумел, — с нескрываемой усмешкой проговорил генерал.

В кабинет вошел Знобин.

— Подмога пришла, — подавая ему руку, скупо улыбнулся Амбаровский. — Говорили об одном, перешли на другое. О том, чему нам с вами не дали договорить на ужине у Ларисы Константиновны.

— А… Если не помешаю, с удовольствием приму участие. — Знобин задиристо прищурил левый глаз, как бы вызывая Амбаровского на равный бой. Амбаровский разгадал его умысел.

— Вам и первое слово. Только покороче, мы уже успели сломать не одно копье.

В голосе Амбаровского послышались недовольство и настороженность: видимо, вспомнил, как неприятно обернулся для него разговор на ужине у Аркадьева, Знобин убрал с лица улыбку и проговорил с иронией, которую можно было отнести и к нему самому:

— Болтливость — качество, не украшающее политработника. Поэтому постараюсь мысль свою выразить коротко и ясно. Думаю, вы согласитесь с основным тезисом статьи Михаила Сергеевича: искусство не существует без науки, но ученость не всегда способна заменить искусство. Он не нов, этот тезис, его высказывали все полководцы и военные теоретики от Юлия Цезаря и Клаузевица до Фрунзе и Тухачевского. Но почему-то лентяи забывают его первую часть, а грамотеи не особенно любят вторую…

Амбаровский сузил веки, глубоко затянулся. Надо отвечать — ждут. И ответить так, чтобы один уменьшил пыл, а другой наконец понял, что на войне, когда армии нужны будут тысячи и тысячи командиров, талантов не наберешься. Поэтому всех нужно учить, и покрепче, элементарной военной грамоте.

— Вы хорошо помните сорок первый год? — неторопливо спросил он.

— В плохую погоду особенно — раны ноют, — ответил Знобин.

— Так вот, из многих причин наших неудач существенной, быть может, даже очень, была такая — слабая выучка многих дивизий и особенно командиров. По оценке Сталина, помните, кадровыми наши войска стали только в конце сорок второго года.