Полное собрание сочинений Алексея Степановича Хомякова. Том 2

Хомяков Алексей Степанович

Но и самое собрание ученых и те лица, из которых оно составится, будут ли обязаны (я разумею: обязаны по совести) держаться завтра сегодняшнего своего исповедания? Жажда сочувствия, нервическое возбуждение, которым сопровождаются этого рода торжественные собрания, умственное опьянение, в которое так часто погружают один другого люди, собранные вместе, — все это вместе может склонить к минутному соглашению; но по какому праву сегодняшний день будет обязателен для завтрашнего? Провозгласите ли вы его днем вдохновения, чтоб иметь основание заранее приковать всю вашу жизнь к решениям этого дня? Сделаете ли вы из него новую Пятидесятницу? Попробуйте сделать, и вы всё-таки ничего не выиграете; ибо вы сами себе не поверите, если даже решитесь это сказать.

Но идем дальше. Вера в человеке, взятом порознь (как

индивидууме) и подверженном греху, всегда и непременно субъективна, а потому самому всегда доступна сомнению: она сознает в самой себе возможность заблуждения. Чтобы возвыситься над сомнением и заблуждением, ей нужно возвыситься над собою, нужно пустить корни в мир объективный, в мир святых реальностей, в такой мир, которого она сама была бы частью,

208

и частию живою, неотъемлемою; ибо несомненно веришь только тому миру, или, точнее сказать, знаешь только тот мир, к которому принадлежишь сам. Этот мир не может заключаться ни в деятельности разобщенных между собою личностей, ни в их случайном согласии (мечта реформатов), ни в рабском отношении к чему либо внешнему (безумие Римлян): он заключается только во внутреннем единении человеческой субъективности с реальною объективностью органического и живого мира, в том святом единстве, закон которого не есть ни абстракт, ни что либо изобретенное человеком, а Божественная реальность — Сам Бог в откровении взаимной любви. Это Церковь. Грубый и ограниченный разум, ослепленный порочностью развращенной воли, не видит и не не может видеть Бога. Он Богу внешен, как зло, которому он рабствует. Его веренье (croyance) есть не более как логическое мнение и никогда не может стать верою, хотя нередко и присваивает себе ее название. Веренье превращается в веру и становится внутренним к Самому Богу только чрез святость, по благодати животворящего Духа, источника святости. Итак, вера есть Дух Святый, налагающий печать свою на веренье. Но эта печать не дается человеку по его усмотрению; она вовсе не дается человеку, пребывающему в своей одинокой субъективности. Она дана была единожды, на все века, апостольской Церкви, собранной в святом единении любви и молитвы, в великий день Пятидесятницы, и от того времени христианин, человек субъективный, слепой протестант по своей нравственной немощи, становится зрящим кафоликом в святости апостольской Церкви, к которой он принадлежит как ее неразрывная часть. *)

Теперь спрашиваю: какою же печатью запечатлеет себя, в чаемый день новой Пятидесятницы, союз протестантских общин, эта единица, доселе только воображаемая, имеющая создаться людским, условным согла-

*) См. вторую брошюру. Всякий христианин — протестант в смысле искателя истины; Церковь же кафолична, ибо обладает истиною.

209

шением, а не творческою силою Божиею? Печатью ли индивидуальной святости, как у Дарбеитов, или печатью чудотворения, как у Ирвингитов? Считаю Протестантов настолько христиански-смиренными, что не могу заподозрить их в фарисействе первых, и настолько христиански-разумными, что не обвиню их в безумии других. *) Нет! Новой Пятидесятницы не будет, как не будет нового воплощения Сына Божия. Она не может повториться ни как союз, заключенный в один известный день и час (о чем теперь мечтают), ни как добыча долгого и терпеливого труда целого ряда поколений. Невозможность, в обоих случаях, одного свойства — строго логическая. Протестанты осуждены оставаться Протестантами.

Не это ли внутреннее убеждение в невозможности осуществления их заветной мечты, не это ли чувство неутолимой жажды, придает произведениям Протестантов нашего времени совершенно особенный характер глубокого страдания и неподдельного отчаяния, прикрытого словами надежды? Словно как будто слышишь величавый и скорбно-вдохновенный гимн, который воспевался в Римском мире, спустя почти столетие по отделении его от церкви:

Hora novissima, tempora pessima sunt; vigilemus!

Ecce minaciter imminet Arbiter ille supremus,

Imminet, imminet, ut mala terminet, piacoronet, etc.

………………………………………………………

Auferat aspera duraque pondera mentis onustae etc.

Бедные Протестанты!

*) Впрочем, и Дарбеиты, и Ирвингиты провозглашают

в мире реформатов необходимость печати объективной, т. е. необходимость Бога для человеческого верования. Я сказал в моей второй брошюре, что Ирвингизм есть сомнение, жаждущее чуда. Ирвингит хочет относиться к самому себе, как апостол к Иудеям и язычникам, т. е. быть в одно и то же время и апостолом, и ново-обращаемым. И Тирш, этот муж столь ученый, этот ум столь высокий, мог впасть в подобное заблуждение. Бедный человеческий разум!

210

Сказав о сочинении доктора Капфа, я должен посвятить несколько замечаний еще двум изданиям, вышедшим из того же лагеря и произведшим некоторое впечатление в Германии. Выражая собою два направления, совершенно несходный с направлением Виртембергского учителя и, в тоже время, прямо противоположный одно другому, издания эти представляют две крайности Протестантской мысли: лже-католицизм, опирающийся на произвольное предание, и начало свободы, доведенное до отрицания всякой доктрины. Это речь г. Сталя о веротерпимости и разбор этой речи г. Бунзеном, в его «Знамениях времени» (Zeichen der Zeit). По предмету своему, они очевидно не относятся к области религии, ибо веротерпимость есть вопрос чисто гражданский, как правосудие, как свобода, как общественная благотворительность, как правда в международных отношениях и т. д. Поэтому я ограничусь исследованием религиозных соображений, приводимых авторами, людьми высоких достоинств и заслуженного авторитета.

«Наше учение», говорит г. Сталь, «таково: Божественные дары благодати, обетованные душе человеческой, даются ей только в Церкви; но Церковь, по отношению к человеку не есть учреждение для него внешнее; она, так сказать, слагается из единовременного взаимодействия благодати, вложенной Богом в Его заповеди, и благодати, сообщаемой Богом индивидуальной душе. Она есть сокровищница всех благословений Божиих и всех человеческих щедрот: она хранительница всех святынь, преемственно передаваемых поколениями, от одного к другому, через все века. Поэтому-то она в самой себе содержит и познание слова Божия… И величественное богослужение, от времен апостольских и до нашего века созидаемое благочестивыми душами, и единство должностей и полномочий духовных. . И, в особенности, таинства, в их законном употреблении и в их истинном смысле. Таковы учреждения и скрепы, которыми Бог, так сказать, обнес христианский мир… Общение христиан, в ограде этих учреждений, а не вне ее,

211

есть Церковь, таинственное тело Христово… Церковь, которая одна ведет к истине. Плод царства Божия есть спасение душ; а почва, на которой этот плод произрастает и зреет, есть Церковь».

Хорошо; но где же этот христианский мир? (ибо г. Сталь не все секты допускает в него). Где эта Церковь? Ответ автора не представляет ничего определенного. Боязливо поблуждав в лабиринте соображений полу-социальных, полурелигиозных, он в заключении речи излагает, по-видимому, свое, исповедание веры, и вот это исповедание во всей скудости его логики.

«Романизм имеет свое специальное предназначение в царстве Божием. Не смотря на мрак, в котором он пребывает по отношению к главному вопросу об оправдании … не смотря на прочие заблуждения, в которых мы виним его, он представляет возвышенную сторону исторического преемства и непрерывного прогресса от времен апостольских. . Реформа Кальвина имеет также свое призвание в царстве Божием, наряду с призванием Лютера, к учению которого она служит как бы дополнением с нравственной стороны Церкви; ибо не кто другой, а Кальвин, освятил общину и соорудил целый мир христианских заповедей и христианской жизни, истекающей из деятельной веры общины. . Наконец, можем ли мы не признать особенного призвания Лютера»? и пр.

За этим следует восхваление, которого мы не станем выписывать. Легко угадать, что в нем заключается, так как автор сам Лютеранин; скажем только, что г. Сталь прибавляет следующее: «все эти исповедания получили свое призвание от Самого Бога». Но где же после этого Церковь, необходимость которой автор так решительно признал?

Искать ли ее в абстрактном понятии, обнимающем все три исповедания? Церковь, нечто живое и органическое, состоит ли в абстракте? Церковь, блюстительница истины, состоит ли в сочетании трех исповеданий, из которых, по крайней мере, два суть заблуждения?