Полное собрание сочинений и писем в двадцати томах Том 5

Гончаров Иван Матвеевич

3 [Картина зла] Картина людских преступлений и [неправого суда их] лукавого суда над ними заронили в душу Тарантьева недоверчивость к человеческому достоинству [к чистоте]; напрасно перед глазами его [совершалось благо] проходили отрадные, утешительные

4 явления, всуе в виду его совершалось благо [он] [ум]: напитанный примерами зла ум его [искал] [лукаво иска‹л›] [выводил] [объяснял] отыскивал

мутную причину [в примере] во всяком примере добра и благородства. Наконец, [неупотребленная] готовая и созданная ему отцом теория

5 жизни,

6 [не найдя главного и достойного применения] миновав главное и достойное ее поприще в провинции, [разлилась на всё] применилась ко всем мелочам его ничтожной и бесполезной жизни

7 в [столице] Петербурге, вкралась во все его приятельские отношения, за недостатком официальных.

Будучи взяточником в душе,

8 он брал взятки

9 с сослуживцев, с приятелей,

10 заставлял, где и кого только

53

мог,

1 угощать себя, требовал от всех незаслуженного внимания

2 к себе,

3 и судьба,

4 [по крайней мере] лишив его [поприща] [достой‹ной›] широкой арены ходатая по делам, [предоставила ему] не лишила его, по крайней мере, мелких преимуществ этого звания: чествований, угощений и т. п. – [и дала] и, несмотря на его бедность, ничтожность и бесполезность в службе и жизни, [дала ему] [не дала е‹му›] несмотря на его семьсот пятьдесят рублей жалованья, этот маршальский жезл его деятельности, [дала ему ловкость] [позволила е‹му›] не дала ему пропадать с голоду и холоду, позволив

5 воспользоваться преподанною в доме отца теориею

6 быть всегда сытым, пьяным и одетым на чужой счет. А грязный и грубый быт отца поселил навсегда и в сыне [какое-‹то›] циническое равнодушие к опрятности и изяществу,

7 и

оттого он так презрительно [холоден был] холодно носил свое грязное платье

8 [и так легко сносил] [и так привык] [и так равнодушно смотрел на узкий и тесный] [оттого бедность была так ему по плечу] и страдал только от неудовлетворения [грубых] необходимых и грубых потребностей.

9 Его никогда не смущал стыд за разодранный локоть, но он не чужд был тревоги, если в перспективе дня не было у него громадного обеда с приличным количеством вина и водки. От этого он [и смотрел на всех [вст‹реченных?›] приятелей и на знакомых] в кругу своих знакомых играл роль большой

10 собаки, [которая [стре‹мглав?›] [готова броситься при малейшем движении]] которая готова броситься на всякого, [кто] но которая в то же время подхватит

11 на

54

лету брошенный кусок мяса, по какому бы направлению он ни летел.

1 ‹л. 15 об.›

Таковы были два самые усердные посетители Обломова: Алексеев и Тарантьев,

2 столько противуположные один другому.

Как Алексеева [хотя и часто] везде все видят и никто не замечает и не помнит о нем, так, напротив, [Та‹рантьева›] кто хоть мельком увидит Тарантьева, тот наверное никогда не забудет его: не забудет его рельефной громоздкой фигуры, его неопрятного, отталкивающего вида, [его] громкого голоса и размашистых движений

3 [и имени его, и лица, и разговора]. [Он положит вдруг в чет‹верть›] Он в какие-нибудь четверть часа [поло‹жит›] успеет врезать несколько глубоких меток в память наблюдателя: и имя

4 заметят, и лицо, и разговор, и медвежий поступок. Всякий, кто побудет с ним хоть полчаса, наверное уж унесет тяжелое и беспокойное впечатление, а кто вступит хоть в простое, обыкновенное сношение с ним, тот отойдет

5 от него раздосадованный, оскорбленный и мало-мало что разве

6 удивленный.

Обломов, однако ж, не тяготился присутствием ни того ни другого. [Один] Тарантьев был говорун, хотя и бранчивый, вздорный и грубый, но всё же он делал много шуму [в комнате, где цар‹ил›] и [сообщал кабинету Обломова] [и оживлял кабинет] выводил Обломова из неподвижности и скуки без всякого труда со стороны последнего.