Полное собрание сочинений и писем в двадцати томах. Том. 7
Шрифт:
– Вот это другое дело: благодарю вас, благодарю! – торопливо говорил он, скрадывая волнение. – Вы делаете
653
мне большое добро, Вера Васильевна. Я вижу, что дружба ваша ко мне не пострадала от другого чувства, значит, она сильна. Это большое утешение! Я буду счастлив и этим… со временем, когда мы успокоимся оба…
– Ах, Иван Иванович, если б можно было вычеркнуть этот год жизни…
– Забыть его скорей: это и будет всё равно, что вычеркнуть…
– А где взять забвения и силы перенести?
– У друзей, – шепнул он, – и в том числе… у меня…
Она
– Я верю вашей дружбе, Иван Иванович. Благодарю вас, – говорила она, утирая слезы. – Мне немного легче… и было бы еще легче, если б… не бабушка.
– Она еще не знает? – спросил он и вдруг замолчал, почувствовав, что в вопросе его был упрек.
Он потупил голову, представляя себе, как это поразит Татьяну Марковну, но остерегался обнаружить перед Верой свою боязнь.
– Сегодня, вы видите, гости: нельзя. Завтра она всё узнает… Прощайте, Иван Иваныч: я ужасно страдаю – пойду и лягу.
Он глядел на Веру долго.
«Боже мой! какой слепой дурак этот Волохов – или какая… бестия!» – думал он с дрожью ярости.
– Не прикажете ли чего-нибудь? не нужно ли вам… – спросил он.
– Да, попросите Наташу приехать завтра или послезавтра ко мне.
– А мне можно побывать на той неделе? – спросил он робко, – узнать, успокоились ли вы…
– Успокойтесь сами, Иван Иваныч – и прощайте теперь. Я едва держусь на ногах…
Он простился с ней и так погнал лошадей с крутой горы, что чуть сам не сорвался с обрыва. По временам
655
он, по привычке, хватался за бич, но вместо его под руку попадали ему обломки в кармане: он разбросал их по дороге. Однако он опоздал переправиться за Волгу, ночевал у приятеля в городе и уехал к себе рано утром.
VI
Настало и завтра. Шумно и весело поднялся дом на ноги. Лакеи, повара, кучера – всё хлопотало, суетилось: одни готовили завтрак, другие закладывали экипажи, и с утра опять все напились пьяны.
Бабушка отпускала Марфиньку за Волгу, к будущей родне, против обыкновения, молчаливо, с некоторой печалью. Она не обременяла ее наставлениями, не вдавалась в мелочные предостережения, даже на вопросы Марфиньки, что взять с собой, какие платья, вещи, рассеянно отвечала: «Что тебе вздумается». И велела Василисе и девушке Наталье, которую посылала с ней, снарядить и уложить что нужно.
Она поручила свое дитя Марье Егоровне, матери жениха, а последнему серьезно заметила, чтобы он там, в деревне, соблюдал тонкое уважение к невесте и особенно при чужих людях, каких-нибудь соседях, воздерживался от той свободы, которою он пользовался при ней и своей матери в обращении с Марфинькой, что другие,
Заметив, что Викентьев несколько покраснел от этого предостережения, как будто обиделся тем, что в нем предполагают недостаток такта и что и мать его закусила немного нижнюю губу и стала слегка бить такт ботинкой, Татьяна Марковна перешла в дружеский тон, потрепала «милого Николеньку» по плечу и прибавила, что сама знает, как напрасны эти слова, но что говорит их по привычке старой бабы – читать мораль. После того она тихо, про себя вздохнула и уже ничего не говорила до отъезда гостей.
К завтраку пришла и Вера, бледная, будто с невыспавшимися глазами. Она сказала, что ей легче, но что у ней всё еще немного болит голова.
Татьяна Марковна была с ней ласкова, а Марья Егоровна Викентьева бросила на нее, среди разговора, два-три загадочных взгляда, как будто допрашиваясь:
655
что с ней? отчего эта боль без болезни? что это она не пришла вчера к обеду, а появилась на минуту и потом ушла, а за ней пошел Тушин, и они ходили целый час в сумерки?.. И так далее.
Но хитрая и умная барыня не дала никакого другого хода этим вопросам, и они выглянули у ней только из глаз, и на минуту. Вера, однако, прочла их, хотя та переменила взгляд сомнения на взгляд участия. Прочла и Татьяна Марковна.
Вера была равнодушна к этим вопросам, а Татьяна Марковна нет. Она вдруг поникла головой и стала смотреть в пол.
«И другие допрашиваются, а я не знаю! А она родилась при мне, она – мое дитя!» – думала она с печалью.
Вера была бледна, лицо у ней как камень: ничего не прочтешь на нем. Жизнь точно замерла, хотя она и говорит с Марьей Егоровной обо всем, и с Марфинькой, и с Викентьевым. Она заботливо спросила у сестры, запаслась ли она теплой обувью, советовала надеть плотное шерстяное платье, предложила свой плед и просила, при переправе чрез Волгу, сидеть в карете, чтоб не продуло.
Райский, воротясь с прогулки, пришел к завтраку тоже с каким-то странным, решительным лицом, как будто у человека впереди было сражение или другое важное, роковое событие, и он приготовлялся к нему. Что-то обработалось, выяснилось или определилось в нем. Вчерашней тучи не было. Он так же покойно глядел на Веру, как на прочих, не избегал взглядов и Татьяны Марковны, и этим поставил ее опять в недоумение.
«У этого что-то новое: смотрит не по-вчерашнему, говорит другое, нежели что говорил вчера, наперекор себе. Господи, что за омут у них!» – думала она.
Райский обещал Викентьевым приехать к ним дня на два и очень был внимателен к предложениям жениха поохотиться, половить рыбу.
Наконец гости собрались. Татьяна Марковна и Райский поехали проводить их до берега. Вера простилась с Марфинькой и осталась дома.
Тесен был мир, в котором и прежде вращалась жизнь Веры, а теперь сделался еще теснее. Исключительная, глубокая натура ее долго довольствовалась тем запасом наблюдений, небольших опытов, которые она добывала около себя. Несколько человек заменяли ей