Полное собрание сочинений и писем в двадцати томах. Том. 7
Шрифт:
И мужья, преклоняя колена перед этой новой для них красотой, мужественнее несли кару. Обожженные, изможденные трудом и горем, они хранили величие духа и сияли, среди испытания, нетленной красотой, как великие статуи, пролежавшие тысячелетия в земле, выходили с язвами времени на теле, но сияющие вечной красотой великого мастера.
Такую великую силу – стоять под ударом грома, когда всё падает вокруг, – бессознательно, вдруг, как клад найдет, почует в себе русская женщина из народа, когда пламень пожара пожрет ее хижину, добро и детей.
С таким же немым, окаменелым ужасом,
669
дряхлую мать и взглядом и ногой толкая вперед малодушного мужа, когда он, упав, грызя землю, смотрит назад и проклинает пламя…
Она идет, твердо шагая загорелыми ногами, дальше, дальше, не зная, где остановится или упадет, потеряв силу. Она верит, что рядом идет с ней другая сила и несет ее «беду», которую не снесла бы одна!
В открыто смотрящем и ничего не видящем взгляде лежит сила страдать и терпеть. На лице горит во всем блеске красота и величие мученицы. Гром бьет ее, огонь палит, но не убивает женскую силу.
Райский с ужасом отмахивался от этих незваных в горькие минуты явлений своей беспощадной фантазии и устремил зоркое внимание за близкой ему страдалицей, наблюдая ее глазами и стараясь прочесть в ее душе: что за образ муки поселился в ней?
Падало царство Татьяны Марковны, пустел дом, похищено ее заветное, дорогое сокровище, ее гордость, ее жемчужина! Она одна бродила будто по развалинам. Опустела и душа у ней! Дух мира, гордости, благоденствия покинул счастливый уголок.
Она видела теперь в нем мерзость запустения – и целый мир опостылел ей. Когда она останавливалась, как будто набраться силы, глотнуть воздуха и освежить запекшиеся от сильного и горячего дыхания губы, колени у ней дрожали: еще минута – и она готова рухнуть на землю, но чей-то голос, дающий силу, шептал ей: «Иди, не падай – дойдешь!»
И старческое бессилие пропадало, она шла опять. Проходила до вечера, просидела ночь у себя в кресле, томясь страшной дремотой, с бредом и стоном, потом просыпалась, жалея, что проснулась, вставала с зарей и шла опять с обрыва, к беседке, долго сидела там на развалившемся пороге, положив голову на голые доски пола, потом уходила в поля, терялась среди кустов у Приволжья.
Случайно наткнулась она на часовню, в поле, подняла голову, взглянула на образ – и новый ужас, больше прежнего, широко выглянул из ее глаз. Ее отшатнуло в сторону.
Она, как раненый зверь, упала на одно колено, тяжело приподнялась и ускоренными шагами, падая опять и вставая, пронеслась мимо, закрыв лицо шалью от образа Спасителя, и простонала: «Мой грех!»
670
Люди были в ужасе. Василиса с Яковом почти не выходили из церкви, стоя на коленях. Первая обещалась сходить пешком к киевским чудотворцам, если барыня оправится, а Яков поставить толстую с позолотой свечу к местной иконе.
Прочие люди все спрятались по углам и глядели из щелей, как барыня, точно помешанная, бродила по полю и по лесу. Даже Марина, и та ошалела и ходила как одичалая.
Только
Другой день бабушка не принимала никакой пищи. Райский пробовал выйти к ней навстречу, остановить ее и заговорить с ней, она махнула ему повелительно рукой, чтоб шел прочь.
Наконец он взял кружку молока и решительно подступил к ней, взяв ее за руку. Она поглядела на него, как будто не узнала, поглядела на кружку, машинально взяла ее дрожащей рукой из рук его и с жадностью выпила молоко до последней капли, глотая медленными, большими глотками.
– Бабушка, пойдемте домой, – не мучайте себя и нас! – умолял он, – вы убьете себя.
Она махнула ему рукой.
– Бог посетил: не сама хожу. Его сила носит, – надо выносить до конца. Упаду – подберите меня… Мой грех! – шепнула потом и пошла дальше.
Сделав шагов десять, она обернулась к нему. Он подбежал к ней.
– Если не вынесу… умру… – заговорила она и сделала ему знак, чтоб он наклонил голову.
Он стал на колени перед ней.
Она прижала его голову к своей груди, крепко поцеловала ее и положила на нее руку.
– Прими мое благословение, – сказала она, – и передай им… Марфиньке и… ей, – бедной моей Вере… слышишь, и ей!..
– Бабушка! – говорил он, заливаясь слезами и целуя у ней руку.
Она вырвала руку и пошла дальше блуждать в кустах, по берегу, по полю.
«У верующей души есть свое царство! – думал Райский, глядя ей вслед и утирая слезы, – только она умеет
671
так страдать за всё, что любит, и так любить и так искупать свои и чужие заблуждения!»
Вера была не в лучшем положении. Райский поспешил передать ей разговор с бабушкой, – и когда, на другой день, она, бледная, измученная, утром рано послала за ним и спросила: «Что бабушка?» – он вместо ответа указал ей на Татьяну Марковну, как она шла по саду и по аллеям в поле.
Вера бросилась к окнам и жадно вглядывалась в это странствие бабушки с ношей «беды». Она успела мельком уловить выражение на ее лице и упала в ужасе сама на пол, потом встала, бегая от окна к окну, складывая вместе руки и простирая их, как в мольбе, вслед бабушке.
Она сама ходила как дикая по большим запущенным залам старого дома, отворяя и затворяя за собой двери, бросаясь на старинные канапе, наталкиваясь на мебель.
Она рвалась к бабушке и останавливалась в ужасе: показаться ей на глаза, значило, может быть, убить ее.
Настала настоящая казнь Веры. Она теперь только почувствовала, как глубоко вонзился нож и в ее, и в чужую, но близкую ей жизнь, видя, как страдает за нее эта трагическая старуха, недавно еще счастливая, а теперь оборванная, желтая, изможденная, мучающаяся за чужое преступление чужою казнью.
«Она за что? Она – святая! А я!..» – терзалась она.
Райский принес ей благословение Татьяны Марковны. Вера бросилась ему на шею и долго рыдала.
К вечеру второго дня нашли Веру сидящую на полу, в углу большой залы, полуодетую. Борис и жена священника, приехавшая в тот день, почти силой увели ее оттуда и положили в постель.