Полное собрание сочинений в 10 томах. Том 1. Стихотворения. Поэмы (1902–1910)

Гумилев Николай Степанович

33

Соч I, ВБП, МП. Печ. по автографу.

Автограф РГАЛИ Ф. 2567. Оп. 2. Ед. хр. 37. Л. 2. Загл. заключено в скобки.

Дат.: 1904 г. — по датировке Н. А. Богомолова (Соч I. С. 551).

Ст-ние тематически связано с ст-нием «Рассказ девушки» (№ 35). Ст. 13. — Голубь считается эмблемой мудрости и олицетворяет силу и порядок, которыми утвердились низшие миры, посланником божественной воли и означает активность Бога. Голубями называли оракулов и пророков. Ст. 23–25 — см. комментарий к № 20.

34

Соч I, ВБП, МП. Печ. по автографу.

Автограф — РГАЛИ. Ф. 2567. Оп. 2. Ед. хр. 37.

Дат.: 1904 г. — по датировке Н. А. Богомолова (Соч I. С. 551).

Ст. 9 — ср.: «Но в мире новом друг друга они не узнали» (М. Ю. Лермонтов. «Они любили друг друга так долго и нежно...»).

35

ПК.

СС I, СП (Тб), СП (ТБ) 2, СП (Феникс), Изб (Кр), Ст ПРП (ЗК), Ст ПРП, Изб (М), СС (Р-т) I, Ст (М), Изб (Х), Соч I, СПП, СП (Ир), Круг чтения, ОЧ, Изб 1997, ВБП.

Дат.: 1905 г. — по помете Ахматовой «Мне. 1905. Ц<арское> С<ело>» (Соч I. С. 484).

Ст-ние тематически связано с ст-нием «Разговор» (№ 33).

В ст-нии присутствуют «ницшеанские» мотивы (см. комментарий к № 24). Ст. 13–16. — «Некоторые авторы... полагали, что Заратустра... был сыном Весты... и величайшего из саламандр (духов огня. — Ред.) Оромазиса. С тех пор неумирающий огонь утвердился на персидских алтарях в честь огненного отца Зороастра» (Холл. С. 390). «Античный автор I — нач. II вв. Дион Хрисостом передал легенду

о том, что З<аратустра> в поисках истины удалился на уединенную гору, куда обрушилось с небес великое пламя, но З<аратустра> вышел из него невредимым и наделенным искомой мудростью» (Мифологический словарь. С. 218). В библейской традиции Дух Святой «глаголал через пророков» (II Петр. I:21), через апостолов (I Петр I:12), т. е. «открылся человекам особенным образом через сошествие на апостолов в виде огненных языков в 50-й день по Воскресении Христовом» (Деян. II:34). Ст. 22–25 — ср. ст. из монолога Демона Лермонтова: «Тебя я, вольный сын эфира, / Возьму в надзвездные края, / И будешь ты царицей мира, / Подруга первая моя...» («Демон»).

36

ПК, как вступительное ст-ние к книге, др. ред., РЦ 1918.

Изб 1943, Изб 1959, СС I, ред. 1905 и 1918, Изб 1986, Изб (Огонек), ред. 1905, СП (Волг), СП (Тб), ред. 1905 и 1918, СП (Тб) 2, ред. 1905 и 1918, Ст (Пол), ред. 1905, БП, СП (Феникс), ред. 1905, Изб (Кр), ред. 1905 и 1918, Ст ПРП (ЗК), ред. 1905, Ст ПРП, ред. 1905, ОС 1989, Изб (М), ред. 1905 и 1918, Ст (М-В), ШЧ, ред. 1905 и 1918, Изб (Слов), ред. 1905 и 1918, Кап 1991, СС (Р-т) I, ред. 1905 и 1918, Ст (М), ред. 1905, Изб (Х), ред. 1905 и 1918, ОС 1991, ред. 1905, Соч I, ред. 1905 и 1918, СП (XX век), ред. 1905 и 1918, СПП, ред. 1905 и 1918, СП (Ир), ред. 1905, Ст (Яр), ред. 1905, Круг чтения, ред. 1905, Изб (XX век), Русский путь, ред. 1905, ОЧ, ред. 1905, ЧН 1995, Ст 1995, Изб 1997, ред. 1915 и 1918, ВБП, ред. 1905 и 1918, МП, ред. 1905 и 1918, Ежов-Шамурин 1925, Русский сонет: Сонеты рус. поэтов нач. XX в. и сов. поэтов. М., 1987, Сонет серебряного века. М., 1990, Ежов-Шамурин 1991, Душа любви, Акаткин, Лазаренко (ошибки в публ.), Лен. ун-т. 15 апреля 1988, ред. 1905 и 1918, послед. с ошиб. загл. «Приложение».

Автограф — архив Лозинского.

Дат.: 1905 г. — по помете Ахматовой «1905. Ц<арское> С<ело>» (СП (Тб). С. 474).

В рецензии на ПК Брюсов приводил ст. 12 как «обычную заповедь декадентства» (Среди стихов. С. 165). «Конквистадор в панцире железном» и «звезда долин, лилея голубая» — характерная антитеза вступительного стихотворения, — писал Ю. Верховский, подчеркивавший программный характер «Сонета». — Красочный образ, но скорее скрывающий, чем обнаруживающий то душевно-человеческое, что ищет сказаться точнее и глубже — едва ли не отрицание самой возможности проникнуть в это душевное человека» (Верховский. С. 94–95. Курсив автора. — Ред.). «Общий смысл его поэзии ясен и отчетлив, — писал Ю. Айхенвальд. — Романтик, борющийся за «голубую лилею», Гумилев не привержен к дому «с голубыми ставнями» <...> Его не изнежила, не усыпила Капуя милой домашности; зоркие взоры его устремлены поверх обыденных мелочей <...> Свои дальние путешествия он совершает не поверхностно, он не скользит по землям как дилетант и турист. Нет, Гумилев оправдывает себя особой философией движения <...>, которое одно преображает косные твари мироздания и всему сообщает живую жизнь <...>. Вообще, Гумилев — поэт подвига, художник храбрости, певец бесстрашия» (Айхенвальд Ю. Поэты и поэтессы. М., 1922. С. 30, 37). В конце 1920-х годов трактовка «Сонета» обрела вульгарно-социологическую направленность. Один из руководителей ЛАППа В. Саянов писал: «Кто-то из критиков выдумал вздорное утверждение о том, что экзотика Гумилева — уход от реальной жизни. Наоборот, именно экзотика Гумилева подтверждает мое мнение о том, что Гумилев был подлинным поэтом подымающейся буржуазии, если организационно с буржуазной общественностью не связанным, то психологически отражающим ее тенденции. Еще более экзотики, чем у Гумилева, было у Бальмонта, но “путь конквистадоров” пройден был только Гумилевым <цит. ст. 1–8>» (Саянов В. Очерки истории русской поэзии XX века. Л., 1929. С. 76). Образ конквистадора сливался в этой критике с личностью поэта: «Как подлинному конквистадору, ему было безразлично, под каким знаменем бороться. Его увлекал сам процесс борьбы, романтика войны, — более того, романтика проливающейся крови влекла к себе Гумилева <...>. “Конквистадор” наших дней — это выхолощенный, жутко-пустой и ничтожный юнец с фамилией Конради — убийца Воровского — или Каверда — убийца Войкова» (Ермилов В. Поэзия войны (К вопросу о месте Гумилева в современности) // Ермилов В. За живого человека в литературе. М., 1928. С. 171, 177). В статье Г. Лелевича подобная точка зрения обретала статус официальной формулировки: «В своей первой книге <...> Г<умилев> выступал как ученик символистов. Но уже в раннем творчестве Г<умилева> имелись черты, отличающие его от символистов и намечающие его будущий самостоятельный путь. В этом характерна книга “Романтические цветы” (1908). Книга открывается “Сонетом”, сливающим символическую мечту добыть “лилею голубую” (хотя бы рукой мертвеца) с заявлением: “Как конквистадор в панцире железном, я вышел в путь и весело иду”. Здесь сквозь символические узоры проступает облик подлинного Г<умилева>» (Большая советская энциклопедия. Т. 19. М., 1930. Стб. 806–807). Как это видно из текста, Г. Лелевич не различал РЦ 1908 и РЦ 1918. «Романтизм Гумилева вырастает на почве расхождения конквистадорских, воинственных устремлений с реальным будничным окружением, в котором “не дано расковать последнее звено”. В российской действительности 1906–1910 гг. поэт не находит реальных персонажей, реальных ситуаций и сюжетов, в которых могут быть воплощены его воинственные идеи» (Волков А. Акмеизм и империалистическая война // Знамя. 1933. № 7. С. 166). А. Волков утверждал, что «вряд ли можно найти другого русского поэта, который с откровенным цинизмом отразил бы идеи империалистической экспансии накануне... первой мировой войны» (Волков А. Русская литература XX века. Дооктябрьский период. М., 1966. С. 413). Подобная точка зрения на творчество поэта (но с обратным знаком) сохранялась и в «русском эарубежьи»: «Николай Гумилев вошел в историю русской литературы как знаменосец героической поэзии <цит. ст. 1–4>», — писал В. Завалишин (СС 1947 I. С. 5). В своих воспоминаниях о Гумилеве С. К. Маковский отстаивал другую точку зрения: «Гумилев — вовсе не конквистадор, дерзкий завоеватель Божьего мира, певец земной красоты... Этим героическим образом и до “Октября” заслонялся Гумилев — лирик, мечтатель, по сущности своей романтически-скорбный» (Николай Гумилев в воспоминаниях современников. С. 49). Этот спор продолжался и в 1980–1990-х гг., после «легализации» творчества поэта в СССР. «В известном роде программным Гумилев считал, по-видимому, ст-ние “Я конквистадор в панцире железном...”. В нем действительно было найдено нечто существенное и индивидуальное, что в гумилевской лирике навсегда затем осталось: находкой была, как ни странно, маска, в данном случае маска конквистадора — надменного, неуязвимого и бесстрашного покорителя далеких пространств», — пишет А. И. Павловский (БП. С. 9. Курсив автора. — Ред.). С. И. Чупринин уточняет это положение, говоря о «карнавальной смене» в раннем гумилевском творчестве «то ли масок, то ли жребиев» (ОС 1989. С. 14). «Конквистадор — это как раз человек, открывающий такой новый, необычный романтический мир <цит. ст. 1–14>», — утверждает Н. Н. Скатов, полагая, что речь идет о «мире поэзии» (СП (Феникс). С. 7). «“Сонет” <...> с помощью ирреального образа выразил желание преодолеть ограниченность возможностей <цит. ст. 11–14>» (Изб (М). С. 15). Н. А. Богомолов резко выступает вообще против «рассуждений об экзотизме и рыцарственности, о преодолении оторванности от России, о том, как Гумилев из подражателя становится самостоятельным поэтом», напоминая, что «то, что лежит на поверхности, слишком часто оказывается обманчивым, нуждающимся в особом истолковании» (Соч I. С. 6). Л. И. Василевская считает главной в «масочной лирике» Гумилева

маску конквистадора. «Близкими конквистадорской оказываются маски паладина, средневекового рыцаря (“Одержимый”, “Поединок”), борца с драконом (“В пути”). Встречаются маски игрока (“Крест”), жреца (“Царица”), охотника (“Товарищ”), укротителя (“Укротитель зверей”), оборванца (“Оборванец”) и некоторые другие» (Василевская Л. И. О приемах коммуникативной организации ранней лирики Н. Гумилева // Известия РАН, серия литературы и языка. 1993. № 1. С. 57). По мнению Ю. В. Зобнина, «на символическое прочтение гумилевского сонета наталкивает <...> обозначение цели странствий “конквистадора” — “звезда долин, лилея голубая” (в отличие от земных сокровищ) является достоянием сугубо духовным, к какому бы источнику генетически ни восходил этот образ — к библейской ли “Песни песней” или к “голубому цветку” иенских романтиков. В этом контексте осмысляется и “железный панцирь”, и непременно присущий “пути конквистадора” “туман”» (Зобнин Ю. В. Странник духа. Русский путь. С. 13). Как отметил О. Клинг, «образ “сада” <...> появился в контексте других устойчивых знаков символистской поэзии (“звезда”, “пропасти” и бездна) и сопровожден эпитетом “радостный”. Уместно, однако, назвать сад не образом, а символом, потому что слово “сад” утрачивает свое конкретное значение и приобретает значение иное, не совпадающее, отдалившееся от библейского сада Адама и Евы как символа гармонии, земного рая, но, тем не менее, несущее особую смысловую нагрузку» (Клинг О. Стилевое становление акмеизма: Н. Гумилев и символизм // Вопросы лит-ры. 1995. № 5. С. 112–113). «Сад Гумилева, как и Сад Брюсова — это не часть внешнего, объектированного мира, а часть “я” поэта, метафора, отражающая состояние души» (Там же. С. 113). «Точно так же, как в начале стиха меняется “я” на “как”, “сад” приобретает черты внешнего мира» (Там же. С. 114). По мнению Э. Д. Сампсона образ сада часто повторяется в стихах Гумилева в качестве эмблемы физической красоты и духовной гармонии, жизнерадостного и самоуверенного оптимизма и романтических поисков идеала. «Отметим также, — пишет Сампсон, — выдержанную в духе Новалиса образность последнего стиха, в котором совмещаются две излюбленные гумилевские метафоры идеальной любви — звезда и цветок, хотя последний бывает обычно не белым, а голубым» (Sampson E. D. Nicolai Gumilev. Boston: Twaine Publishers, 1979. P. 52; здесь же — перевод ст-ния на англ.). В общем контексте обсуждения ницшеанства Гумилева, Ш. Грэм пишет: «Во многих ранних стихотворениях лирическое “я” молодого поэта доведено чуть ли не до пародии на общепринятые восприятия мужских и женских ролей. “Я” Гумилева — деятельное, неспокойное (или неусидчивое — restless), агрессивное, всецело “мужское” <...> Если он подвластен какой-либо женщине, то это — Муза Дальних Странствий. Любовь между мужчиной и женщиной изображается как борьба, поражение или завоевание — хотя мужчина не всегда бывает завоевателем» (Graham S. Amor Fati: Akhmatova and Gumilev // The Speech of Unknown Eyes: Akhmatova’s Readers on her Poetry. Ed. W. Rosslyn. Nottingham, 1990. P. 250–251). Н. А. Оцупу принадлежат рассуждения о значении слова «конквистадор» у Гумилева: «...не полюбилось ли ему это слово, или, скорее, образ, в ту минуту, когда он увидел портрет Ж. М. де Эредиа, одного из самых близких ему поэтов юношества, в одежде конквистадора?» (Otzoupe N. A. N. S. Goumilev. Paris: Sorbonne, 1952. P. 25. Докторская диссертация. Опубл. в переводе Л. Аллена. С. 29).

Ст. 1. — Конквистадоры — испанские завоеватели, покорившие в XV–XVII вв. страны Южной и Центральной Америки. Воспринимались, помимо того, как миссионеры, несущие свет Христовой веры непросвещенным народам, ср. послание Колумба королю Испании: «Я явился к Вашему Величеству как посланник Святой Троицы к могущественнейшему христианскому государю, для содействия в распространении святой христианской веры; ибо воистину Бог говорит ясно об этих заморских странах устами пророка Исайи, когда он заявляет, что из Испании должно распространиться Его святое Имя» (Анучин Д. Н. О судьбе Колумба, как исторической личности, и о спорных и темных пунктах его биографии // Землеведение. Т. 1. Кн. 1. 1894. С. 210). Доспехи (панцирь или броня) в христианской традиции аллегорически означали праведность, неуязвимость в борьбе с князем тьмы: «Всеоружие в брани с врагами нашего спасения ап. Павел указывает в следующих словах: верующие должны препоясать свои чресла истиною и облечься в броню праведности; обуть ноги в готовности благовествовать мир; взять щит веры, которым можно угасить все раскаленные стрелы лукавого; взять шлем спасения и меч духовный, которые есть слово Божие, и, наконец, молиться всякою молитвою и прошением во всякое время духом (Еф. VI:13, 18)» (Библейская энциклопедия. С. 98). В письме З. Н. Гиппиус к Брюсову от 8/21 января 1907 г. о Гумилеве сказано следующее: «Говорит, что он один может изменить мир. “До меня были попытки... Будда, Христос... Но неудачные”» (Валерий Брюсов. М., 1976. С. 691 (Лит. наследство. Т. 85)). Ст. 6. — Туман как символический образ встречается у многих поэтов. О частом употреблении Блоком лексем «туман», «ждать» см., например: Чуковский К. Книга об Александре Блоке. Пг., 1922. С. 13, 28. Многочисленные параллели — у Бальмонта, Сологуба, Гиппиус и др. «Мистес» означало в элевзинских мистериях способность «видеть сквозь туман». Отсюда пошло современное слово «мистик». Ст. 14. — Как символ идеальных устремлений «голубой цветок» возник в романе Новалиса (псевд. Фридриха фон Харденберга, 1772–1801) «Генрих фон Офтердинген», популярном в среде российских символистов. О символе лилии см.: Мф. VI:28–29. В «Песни Песней» с красотой лилий сравнивается красота таинственного жениха и невесты (II:1–2).

37

Северная речь. СПб., 1906.

Неизд 1986, СП (Тб), СП (Тб) 2, Соч I, ВБП, МП.

Дат.: осень 1905 г. — по письму к Брюсову от 11 февраля 1906 г.: «Мои осенние стихи <...> печатаются в сборнике “Северная речь <...>”» (Неизд 1986. С. 93).

У философов Древнего мира, в мистериях и тайных учениях огонь считался одним из четырех «первоэлементов». Гераклит Эфесский говорил о вселенной как о вечном космическом огне, мерами возгорающемся и мерами затухающем. Наконец, в Библии огонь является одним из важнейших символов. Во всех религиозных доктринах полагают наличие огня духовного и огня физического. Ст. 9. — Огонь в символических учениях часто выступает как посредник между Богом и людьми. Ст. 15. — Согласно учению апостола Павла Христос явится на Страшный суд «в пламенеющем огне» (II Сол. I. 8).

38

Северная речь. СПб., 1906, под загл. «Смерти», с вар., РЦ 1908, под загл. «Смерти», с вар., РЦ 1918.

Изб 1943, СС I, СП (Волг), СП (Тб), СП (Тб) 2, БП, СП (Феникс), Изб (Кр), Ст ПРП (ЗК), ред. 1908, Ст ПРП, ред. 1908, ОС 1989, СС (Р-т) I, Ст (М), ред. 1908, Соч I, СПП, СП (Ир), ред. 1908, Круг чтения, ред. 1908, Изб (XX век), ЧН 1995, Изб 1997, ВБП, МП.

Автограф — архив Лозинского.

Дат.: осень 1905 г. (см. комментарий к № 35).

В одной из первых рецензий на РЦ говорится о «делающей честь вкусу поэта “Смерти” с сдержанно восторженной строкой (“Ты казалась золотисто-пьяной, обнажив сверкающую грудь”)» (Образование. 1908. № 7. С. 79. Подп.: Л. Ф.). Свою интерпретацию этого ст-ния дал Ю. Верховский: «Может быть, в своей основе это — не более, как отдаленный отсвет гармоничной оды Баратынского. Но разрешенье глубоко иное:

Ты меня манила песней рая, И с тобой мы встретимся в раю» (Верховский. С. 102)

Ст. 9. — Астрея — в греческой мифологии богиня справедливости. Возмущенная испорченностью людских нравов, она покинула землю и ныне почитается под именем созвездья Девы.

39

«Весы». 1906. № 6, без загл., как первое ст-ние цикла (второе — «Там, где похоронен старый маг...», третье — «Мой старый друг, мой верный дьявол...»), др. ред., РЦ 1918.

СС I, СП (Волг), СП (Тб), СП (Тб) 2, БП, СП (Феникс), Изб (Кр), ШЧ, СС (Р-т) I, Соч I, СП (XX век), СПП, Ст (Яр), Изб (XX век), Изб 1997, ВБП, МП, ЛН.

Автограф 1, первонач. вар., без загл., приложен к письму Брюсову (РГБ. Ф. 386, В. Я. Брюсова. К. 84. Ед. хр. 20. Л. 37). Автограф 2 — архив Лозинского.

Дат.: Зима 1905–1906 г. — по письму к Брюсову от 11 февраля 1906 г.: «...зимой я пишу меньше» и далее по смыслу (Неизд 1986. С. 93).

40

«Весы». 1906. № 6, без загл., как третье ст-ние цикла (см. комментарий к № 39), с вар. РЦ 1908, без загл., РЦ 1918.