Полное собрание сочинений. Том 27.

Толстой Лев Николаевич

— Но вы все говорите про плотскую любовь.

— Какже назвать ту любовь, которая бываетъ только къ молодымъ и красивымъ, никогда не бываетъ къ старикамъ и дтямъ?

— Но позвольте опять повторить тоже, — сказалъ адвокатъ. — Фактъ противорчитъ тому, что вы говорите. Мы видимъ супружества, доживающія всю жизнь въ любви и согласіи.

— Да только благодаря тому, что въ этихъ семьяхъ, какъ у этаго купца, совсмъ нтъ любви, а есть, съ одной стороны, фарисейство, съ другой — тайный развратъ. А любви, которую проповдуютъ, теперь нтъ. Если бы же была любовь безъ разврата, то была бы рзня. Мы бы вс перерзали другъ друга.

— Да отчего же? — спросилъ адвокатъ.

— А отъ того, что въ нашемъ мір такъ называемый бракъ есть ничто иное, какъ собачья сватьба. Только хуже. Если бы была собачья сватьба, т. е. была бы любовь, про которую

вы говорите, то была бы грызня, а то и той нтъ. Старыя основы брака, домостроевскія, какъ вы называете, износились, а новыхъ нтъ. Мало того, вмсто новыхъ подставляются прямо требованія любви, про которую вы говорите. А въ сущности проповдь свободной любви есть ничто иное, какъ призывъ къ возвращенію назадъ, къ полному смшенію половъ. Износилась старая духовная основа брака, надо найти новую, а не проповдывать развратъ.

Онъ такъ горячился, что вс замолчали и смотрли на него.

— Да-съ, по опыту, по ужасному опыту знаю все это именно потому, что не врилъ въ теорію купца, a врилъ въ вашу. Вы, какъ я вижу, узнаете, кто я?

— Нтъ, я не имю удовольствія.

— Удовольствіе не большое. — Произошло молчаніе. Онъ покраснлъ, опять поблднлъ. — Ну, все равно, — сказалъ онъ. — Впрочемъ, извините, — сказалъ онъ. — A! Не буду стснять васъ. — И ушелъ на свое мсто.

** № 15.

Женщина нашего міра любитъ въ ребенк только то, что ей доставляетъ наслажденіе, — ручки, нжное, красивое тльцо, любитъ чувственностью къ дтямъ. Также и большинство отцевъ. Отъ этого то и происходитъ то, что изъ 100 случаевъ въ 99 являются ненависть, взаимное соперничество всхъ родовъ между вырастающими дтьми и родителями, чувства, которыя бы не могли быть, если бы сначала была любовь человческая. И что ужасне всего — это то, что при этомъ предполагается, что родители и дти любятъ другъ друга. <Да что жъ называется человческою любовью? Любовь, ищущая только блага другаго. Вдь слова столь смущающія многихъ: «Вы же любите ненавидящихъ васъ, то если вы любите любящихъ васъ, какая же въ этомъ заслуга», вдь это самое точное опредленіе любви.> Вдь разв я могу сказать, что люблю по человчески человка, который за мной ухаживаетъ, меня веселитъ и радуетъ? Я люблю его такъ, какъ любитъ собака того, кто ее кормитъ. Разв я могу сказать, что люблю женщину, которая даетъ мннаслажденія даже не одной плотской любви, но производитъ во мн то состояніе возбужденія, которое меня счастливитъ, разв я могу сказать, что я люблю ее по человчески? Также гастрономъ любитъ свое старое бургундское. Также точно и мать любитъ то существо, которое доставляетъ ей восторги и радости, — разв она можетъ сказать, что она любитъ его по человчески? Любить по человчески можно только то, что совсмъ мн не нужно, <но какъ трудно найти совсмъ безразличное, то, чтобы не ошибиться, врне всего сказать: любить по человчески можно только тхъ которые нарушаютъ твое спокойствіе и счастье. Такъ и сказано: «люби ненавидящихъ». Такъ вотъ это любовь человческая.> А такъ какъ такой любви нтъ въ нашихъ женщинахъ, то любовь нашихъ матерей — это только пристрастіе, пьянство своего рода, въ которое женщина уходитъ съ головой, и тмъ больше уходитъ, чмъ запутанне для нея ея семейная жизнь. А такъ какъ супружеская свиная жизнь всегда запутана, то и вс он въ наше время съ страстью уходятъ въ это пьянство.

** № 16.

Всякая двушка, выходя за нечистаго мущину, выше его, а между тмъ онъ то смотритъ на нее съ высоты своего величія безнравственности и старается образовать ее по своему.

Она выше мущины и двушкой и становясь женщиной. Продолжаетъ быть выше еще и потому, что у женщины, какъ только она начинаетъ рожать, есть дло настоящее, а у мущины его нтъ. Женщина, рожая, кормя, твердо убждена, что она, длая это, исполняетъ волю Божью, а мущина, хоть бы онъ предсдательствовалъ въ нмецкомъ рейстаг, или строилъ мостъ черезъ Миссисипи, или командовалъ милліонной арміей, или открывалъ новыя бактеріи или фонографы, не можетъ имть той увренности. ^[161]И женщина видитъ это. Никакіе мудрецы не убдятъ ее въ томъ, что произнести рчь въ парламент, сдлать смотръ войскамъ, докончить опытъ культивированія бактерій также важно, какъ накормить кричащаго ребенка. И разъ убдившись въ этомъ, она, какъ человкъ необразованный, мало мыслящій, убдившись, что мужская

дятельность нашего круга ниже ея, считаетъ, что эта ея дятельность есть высшая на свт дятельность, тогда какъ эта ея дятельность есть ни высшая ни низшая, а совершенно безразличная дятельность, которая можетъ быть и прекрасной и отвратительной, смотря по тому, что въ нее вложатъ, т. е. что въ томъ, чтобы рожать, кормить и воспитывать дтей, нтъ ничего ни хорошаго, ни дурнаго, какъ нтъ ничего ни хорошаго ни дурнаго въ томъ, чтобы двигать мускулами, а хорошее и дурное только въ томъ, для чего воспитывать дтей, какъ и въ томъ, для чего двигать мускулами.

**№ 17.

— Вася, опомнись, что ты? Что съ тобой? Ничего нтъ, ничего, ничего. Клянусь.

Я бы еще помедлилъ, но эта ложь подожгла еще мое бшенство. «Ну чтожъ, ее, а потомъ себя».

— Не лги, мерзавка, — завопилъ я и выстрлилъ разъ и два. Она вскрикнула и упала на полъ. И въ ту же минуту вбжала няня.

— Я убилъ ее, — сказалъ я. И въ это время въ двери показалась Лизанька въ одной рубашенк съ ужасными глазами. Я встртился съ ней глазами, и бшенство мое прошло. Я повернулся и пошелъ въ кабинетъ и сталъ курить, дрожа всмъ тломъ и ничего не понимая и ничего не думая. Я слышалъ, что тамъ что то возились. Слышалъ, какъ пріхалъ Егоръ съ корзинкой. Онъ внесъ въ кабинетъ корзинку.

— Слышалъ? Я убилъ жену, — сказалъ я ему. — Скажи дворнику, чтобъ далъ знать въ полицію.

Онъ ничего не сказалъ и ушелъ. Я опять сталъ курить, прислушиваясь къ звукамъ въ квартир. Кто то пришелъ. Я думалъ, что полиція, и придетъ ко мн, но это былъ докторъ. Вдругъ скрипнула дверь. А можетъ быть, это она, и ничего не было; но это была не она, шаги были чужіе. «Да, теперь надо и себя», сказалъ я себ, но я говорилъ это, но зналъ, что я не убью себя. Однако я всталъ и взялъ опять въ руки револьверъ. Въ дверь вошла няня. Няня въ кофточк вошла робко и сказала, что она меня зоветъ къ себ. Да вдь я убилъ ее. Няня вдругъ заплакала (а она была прехолодный и непріятный человкъ).

— Васъ просятъ. Он въ постели. Докторъ перевязалъ. Едва ли живы будутъ, очень слабы, — сказала она, какъ бы говоря о болзни независимой отъ меня.

«Да, если нужно будетъ, то всегда успю», сказалъ я себ и положилъ револьверъ. «Фразы. Гримасы. Ну, да Богъ съ ней. Пойду». Только что я вошелъ, странный запахъ пороха поразилъ меня. Проходя по коридору мимо дтской, я опять увидалъ Л[изаньку]. Она смотрла на меня испуганными глазами. Мн показалось даже, что тутъ были и другіе — вс пятеро смотрли на меня. Я подошелъ къ двери, и горничная тотчасъ же изнутри отворила мн и вышла. Она лежала на нашей двуспальной постели, на моей даже постели, къ ней былъ легче подходъ. Она лежала на высоко поднятыхъ за спиною подушкахъ въ кофт блой, не застегнутой, съ открытой грудью, на которой видна была повязка раны. Но не это поразило меня. Прежде и больше всего меня поразило ее распухшее и синющее по отекамъ лицо, часть носа и подъ глазомъ. Это было послдствіе удара моего локтемъ, когда она хотла удерживать меня. Этотъ видъ былъ ужасенъ. Мн стало гадко, но еще не жалко.

XX.....

Жалко мн стало только тогда, когда глаза наши встретились. Такое было жалкое, забитое, усмиренное, покорное лицо. Боже, что какъ я ошибся?!» подумалъ я.

Она поманила меня и начала тихо-тихо. Я подошелъ вплоть. Не спуская съ меня взгляда, она тихо-тихо проговорила:

— Прости, Вася.

И это слово, этотъ взглядъ, очевидно умирающей, не нуждающейся уже ни въ чемъ женщины сразу убили во мн животное, то одно и тоже животное, которое испытывало къ ней то, что кощунственно называется среди насъ любовью, и то животное, которое убило ее. Я въ первый разъ увидалъ въ ней человка, сестру, и не могу выразить того чувства умиленія и любви, которое я испыталъ къ ней.

— Прости меня, я виновата, но я не могла, я не могла, я не знаю, что со мной сдлалось. Прости.

Я молчалъ, потому, что не могъ говорить. Изуродованное лицо сморщилось.

— Зачмъ это все было? Прости.

— Я не могу прощать, я отмстилъ, — сказалъ я.

— Какъ? — вдругъ вскрикнула она, приподнялась, и глаза ея заблестли лихорадочно. — И ты говоришь, что ^[162]я умру? Нтъ, нтъ, я не умру. Я не хочу. Я не могу. Я бы хорошо жила. Я искуплю.

Потомъ сдлался бредъ. Она стала пугаться, кричать.