Полоса точного приземления
Шрифт:
После обеда дежурная летной комнаты встретила Литвинова сообщением:
– Марат Семенович, приходили от Вавилова, просили вам передать, чтобы вы к ним зашли. В мастерскую.
В вавиловском самолетном ящике, то бишь в мастерской, Литвинов снова обнаружил полный синклит: Главный конструктор, все его заместители, несколько ведущих специалистов КБ. Обращало на себя внимание и то обстоятельство, что, войдя в мастерскую, Литвинов не застал вавиловцев в обычном состоянии бурного обсуждения очередной животрепещущей проблемы. Никаких дебатов не происходило. Все молча
Вавилову было явно нелегко начать разговор. Наверное, поэтому он сначала издал несколько неопределенных «гм, гм» и лишь после этого сказал:
– Мы, прямо скажу, в затруднении, Марат Семенович. Похоже, что зацепка не в случайном дефекте, а в чем-то более хитром. В чем именно? Будем искать… А к вам просьба: давайте пока продолжим полеты. Может быть, вы в воздухе что-то такое заметите, чего на земле не увидать. Бывает же так…
– Вообще-то бывает, - ответил Марат.
– Но в данном случае… Вряд ли я особенно много для вас нанаблюдаю… Вы бы посмотрели, как ваша отметка…
– Вот уже ваша!
– Ну хорошо, наша. Не видели вы, как наша отметка плавает, как дергается?
– Почему не видели? Видели. Все пленки по нескольку раз прокрутили. Так что не думайте, мы в курсе. Не меньше вас, - повернул к Марату свое плоское лицо Маслов.
– Меньше! Гораздо меньше, - начал понемногу заводиться Литвинов.
– Вы только пленки крутили, а я это в живом полете видел. Видел изнутри… Летчик-то обязан на отметку не просто смотреть, а на каждое ее движение реагировать! Или не реагировать, на это тоже нужно решение принять. Иногда оно даже труднее: принять решение не обращать внимания…
– А нет ли зацепки в том, - спросил Маслов, - что вот я смотрю пленки и вижу: в некоторых заходах отклонение получалось действительно неприемлемое, но в некоторых более или менее ничего.
– Так случайно! Случайно же это, Григорий Анатольевич, - прижал руку к сердцу Литвинов.
– Знаете, говорят, если обезьяну посадить за пишущую машинку и заставить по клавишам лупить, то вероятность того, что она таким манером «Анну Каренину» отстучит, не равна нулю. Но почему-то никто всерьез такую вероятность не принимает.
– Это все-таки другой случай, - стоял на своем Маслов.
– «Окно», конечно, посложнее пишущей машинки, но зато и мы с вами, извините, уже, наверное, добрый миллион лет как не обезьяны. К тому же от нас требуется не роман написать, а вывести самолет на посадку. По станции «Окно». И с таким отклонением, чтобы потребовалась минимальная корректировка. Только и всего.
– Только и всего, - невесело улыбнулся Литвинов.
– Да, Марат Семенович, пожалуйста, поработаем еще, - снова вступил в разговор Вавилов.
– Я звонил синоптикам, они обещают серию циклонов, низкую облачность, в общем, то, что нам надо. Тренируйтесь! И наблюдайте…
Редко к чему приступал Литвинов с такой неохотой, как к этим, как назвал Вавилов, тренировкам. С неохотой и с весьма слабой надеждой, что эти попытки приведут к мало-мальски заметным результатам.
По просьбе Литвинова Федя Гренков контрабандно прокрутил Федько, Белосельскому, Нарокову и присоединившемуся к ним по собственной инициативе Кедрову кинопленки, на которых был заснят экран «Окна», сначала в заходах вне облачности, а затем внутри нее. Последний вариант одобрения у зрителей не вызвал.
– С такой индикацией можно быть уверенным, разве что находишься где-то в нашей губернии, - резюмировал общее мнение Белосельский.
И все-таки каждый день, когда плотная, темная облачность нависала над самыми крышами ангаров - а это по осеннему времени происходило часто, - самолет Литвинова в отличие от всех других, в такую погоду тихо мокнущих под чехлами на своих стоянках машин, выруливал на полосу, взлетал и уходил, шурша двигателями, в облака. Через десять - двенадцать минут он вылезал из муры где-то над краем летного поля - увы, на изрядном удалении от оси посадочной полосы, - проходил несколько сот метров над аэродромом и вновь исчезал в темно-серой, влажной массе облаков, чтобы через десяток минут опять возникнуть с другой стороны летного поля.
Выполнение этих полетов поставило руководителей летно-испытательной базы, кроме всего прочего, и перед лицом проблемы формального характера. По всем действовавшим нормам летать на скоростном самолете при таких метеорологических условиях не полагалось. А чтобы быть вполне точным: прямо запрещалось. И если три-четыре подобных полета начальник базы, заручившись рекомендацией методического совета, еще мог скрепя сердце взять на себя, то ввести такие номера в систему - это было чересчур. Чересчур и для формальных прав, присвоенных его должности, и для его осторожного характера, воспитанного изрядным количеством обрушившихся на него за долгие годы службы проявлений как праведного, так, бывало, и не вполне праведного начальственного гнева.
Решил вопрос Генеральный конструктор.
– Литвинов на это дело как смотрит?
– спросил он.
– Литвинов согласен. Не возражает. Только просит, чтобы ему было официально разрешено летать в любую погоду по собственному усмотрению.
Проницательный Генеральный улыбнулся: такое, выходящее за все нормы летной работы разрешение было, кроме всего прочего, лестно для летчика. К подобным вещам Литвинов был неравнодушен, и Генеральный это знал. Сам человек не без слабостей, он легко улавливал их в других.
– Хорошо. А кто это официальное разрешение может дать?
– спросил Генеральный.
– Только министр. Он утверждал положение. Он может санкционировать и исключения.
Генеральный взял трубку телефона прямой связи - «вертушки», и через две минуты вопрос был решен.
– А бумага?
– забеспокоился начальник базы.
– Нужна бумага! Иначе мало ли что…
– Бумага будет завтра. Обещал прислать.
И Литвинов продолжал летать «в любых…» теперь уже на вполне законном основании. С «бумагой».